«Я категорически опровергаю утверждение, что хвастался доктору Тесслару пятнадцатью тысячами хирургических операций без наркоза. Слишком много людей свидетельствовали в мою пользу, и невозможно считать эти слова не чем иным, как злостной клеветой.»
«Я категорически опровергаю утверждение, что когда либо я проводил операции на здоровых людях, мужчинах и женщинах. Я опровергаю обвинение в бесчеловечном обращении со своими пациентами Я опровергаю, что когда-либо принимал участие в хирургических экспериментах какого-либо вида.»
«Выдумкой чистейшей воды является утверждение, что доктор Тесслар якобы видел меня у операционного стола. Он никогда не показывался в том месте, где я проводил операции.»
«Слишком много моих пациентов остались живы и дали показания в мою пользу, чтобы можно было с доверием относиться к утверждениям, что якобы мои операции были некачественными.»
«Я глубоко убежден, что доктор Тесслар выдвигает все эти обвинения против меня лишь для того, чтобы снять груз вины с самого себя. Я считаю, что он был послан в Англию как участник заговора, ставящего целью уничтожить все остатки польского национального движения. То, что он просил в Англии политического убежища, — обычная для коммунистов уловка, и доверять ей нельзя.»
Приближалось время окончательного решения — и Адам Кельно впал в глубочайшую депрессию. Даже посещение Анджелы не смогло вселить в него бодрость.
Она протянула ему пачку фотографий их сына Стефана. Адам, не поглядев, бросил их на стол.
— Не могу, — сказал он.
— Адам, разреши мне принести сюда ребенка, чтобы ты мог взглянуть на него.
— Нет, только не в тюрьму.
— Он всего лишь младенец. Он ничего не будет помнить.
— Увидеть его... чтобы у меня остались мучительные воспоминания во время издевательского процесса в Варшаве. На что ты пытаешься меня обречь.
— Мы боремся за тебя изо всех сил. Только, я не могу видеть тебя таким. Мы всегда черпали силу друг в друге. Неужели ты думаешь, что мне легко. Я работаю не покладая рук, занимаюсь с ребенком, хожу на свидания с тобой. Адам... о, Адам...
— Не прикасайся ко мне, Анджела. Мне будет слишком тяжело...
Корзинка с едой, которую она четырежды в неделю приносила в Брикстон, была проверена и вручена арестанту. Адам отнесся к ней без всякого интереса.
— Я тут уже почти два года, — пробормотал он, — и с меня не спускают глаз даже в одиночке. Они наблюдают за мной, когда я ем, когда я в туалете. У меня срезали пуговицы, отняли ремень, не дают бритвы. Даже карандаши отнимают на ночь. Мне можно только читать и молиться. Они правы... мне хотелось покончить с собой. Только мысль, что я должен жить, чтобы, став свободным человеком, увидеть своего сына, помогала мне держаться, но теперь... даже эта надежда покинула меня.