Сагаль встал.
Ни один из них не испытывал никаких чувств. Чувства каждого — на той, на этой ли стороне — были парализованы, раздавлены повседневным напряжением, непрестанной клепкой упорных боев. Они разговаривали автоматически, выключив эмоции. Полковник хотел получить сведения и давал возможность выбирать между свободой и расстрелом; пленный отказывался сообщить сведения: не Сагаль и Крус, а две сцепившиеся шестерни разных военных машин. Поэтому известие о расстреле было встречено пленным с абсолютным спокойствием. Правда, это спокойствие заставляло его осознать чудовищное равнодушие, с каким Он обрекал себя на смерть. И вот Он тоже встал, выпятил челюсть.
— Полковник Сагаль, мы долгое время подчинялись приказам, не имея возможности что-то сделать… такое, что позволило бы сказать: это делаю я, Артемио Крус; делаю по своей воле, не как офицер. Если вам надо убить, убейте меня как Артемио Круса. Вы уже говорили — все это кончается, мы устали. Я не хочу умирать как последняя жертва победы, и вы тоже, наверное, не хотите умирать как последняя жертва поражения. Я предлагаю вам драться на револьверах. Проведите черту посреди патио и выйдем навстречу друг другу с оружием в руках. Если вам удастся ранить меня до того, как я перейду черту, вы добьете меня. Если я перешагну черту и вы не попадете, вы меня отпустите.
— Капрал Паян! — крикнул Сагаль, сверкнув глазами. — Отведите его в камеру.
Потом повернулся лицом к пленному:
— Я не сообщу вам часа казни, сидите и ждите. Может, это будет через час, а может, завтра или послезавтра. И все же подумайте про то, что я вам сказал.
Лучи заходившего солнца, проникавшие сквозь решетку, золотили силуэты двух узников. Один из них ходил. Другой лежал на полу. Тобиас попытался прошептать что-то в знак приветствия; тот, что шагал по камере, повернулся к вновь вошедшему, едва только закрылась дверь и ключи капрала звякнули в замочной скважине.
— Вы — капитан Артемио Крус? Я Гонсало Берналь, парламентер главнокомандующего Венустиано Каррансы.
Берналь был в гражданском платье — в кашемировой куртке кофейного цвета с хлястиком на спине. И капитан взглянул на него так, как глядел на всех штатских, которые лезли в мясорубку войны: нехотя, с презрительным равнодушием. Но Берналь продолжал, вытерев платком свой широкий лоб и рыжеватые усы:
— Индеец совсем плох. У него сломана нога.
Капитан пожал плечами:
— Терпеть недолго.
— Что там слышно? — спросил Берналь, задержав платок у самых губ; слова прозвучали глухо.
— Всем нам всыплют свинца. Но когда — не говорят. Не пришлось помереть от простуды.