Ма устала и выбирает гимнастику для глаз, потому что для этого надо лечь рядышком на ковер, вытянув руки вдоль тела, — так мы оба на нем умещаемся. Сначала надо смотреть на далекий предмет, вроде окна на крыше, а потом — на близкий, скажем кончик своего носа, и быстро-быстро переводить взгляд.
Пока Ма разогревает обед, я ношу джип по комнате, воображая, что он летает по воздуху, поскольку уже не может ездить на колесах. Дисташка все замораживает, она заставляет Ма замереть с ложкой в кастрюле.
— Можешь продолжать, — говорю я.
Она снова принимается мешать суп, а потом говорит мне:
— Попробуй.
Овощной суп, брр! Я дую на него, чтобы было веселее есть.
Я не устал и не хочу спать, и снимаю с полки книги. Ма разочарованно произносит:
— Опять этот Дилан! Терпеть его не могу!
Я удивленно гляжу на нее:
— Но ведь это мой друг.
— О, Джек. Я терпеть не могу эту книгу, но это вовсе не значит, что я не люблю самого Дилана.
— А почему ты не можешь терпеть книгу про Дилана?
— Мы уже столько раз ее читали!
— Если я чего-нибудь хочу, то хочу этого всегда — например, шоколад. Шоколада много не бывает!
— Ты можешь сам ее почитать, — говорит Ма.
Как глупо, ведь я могу сам почитать все мои книги, даже «Алису» с ее старомодными словами.
— Мне больше нравится, когда читаешь ты.
Глаза Ма блестят, а взгляд становится тяжелым. Она открывает книгу и читает: «Во-о-о-от он, Дилан!»
Видя, что Дилан ее раздражает, я разрешаю ей почитать «Убежавшего кролика», а потом — немного из «Алисы». Мой самый любимый стих в этой книге — «Вечерний суп», я надеюсь, что он не овощной. Алиса попадает в зал с большим количеством дверей, одна из них — совсем крошечная. Когда Алиса открывает ее золотым ключиком, там оказывается сад с яркими цветами и прохладными фонтанами, но она почему-то все время не того размера, что нужно. Когда же она, наконец, попадает в этот сад, то обнаруживает, что розы в нем — не настоящие, а нарисованные, и ей приходится играть в крикет с фламинго и ежами.
Мы лежим поверх одеяла. Я напиваюсь молоком до отвала. Я думаю, если будет по-настоящему тихо, мышонок к нам вернется, но он не возвращается. Ма, должно быть, заделала в полу все дырки. Она вообще-то не скупая, но иногда начинает жадничать.
Встав, мы кричим, а я еще бью крышками кастрюль, как литаврами. Крик продолжается целую вечность, потому что, когда я замолкаю, Ма снова начинает кричать, чуть было не срывая себе голос. Пятна на ее шее становятся ярко-красными, как тогда, когда я рисую свекольным соком. Я думаю — это следы пальцев Старого Ника.