Не ответить было бы невежливо, так что Мушкетов поневоле выбрался из приятного омута жалости к себе.
– Вероятно есть, – ответил он. – Многие горы центрального хребта, насколько можно видеть с моря, похожи на вулканические конусы. Конечно, мы не можем с ходу сказать, действуют ли эти вулканы.
– А извержение… – начал было Шульц, но Мушкетов, не обращая внимания, продолжил:
– Не до конца заснувшие вулканы часто дают о себе знать – извергают газы, временами – пепел, вызывают трясение земли, но мы слишком далеко от гор, чтобы…
Голос его сошел на нет.
– Это?.. – с энтузиазмом переспросил Шульц.
Геолог покачал головой.
– Нет.
Над прибрежными скалами, из-за высокого мыса, поднимался в блеклое небо тонкий, рваный столб дыма. Черные клубы сбивались в комья: три коротких… три длинных… еще одна короткая… еще одна… еще…
…В тусклом свете костра скверно отчищенный череп походил на поделку из вулканического стекла: белая кость становилась багряной, ошметки мяса – черными.
– Бедный Йорик, – не удержался Обручев, выходя к баррикаде.
– Что? – Никольский поднял измученный взгляд.
– Не обращайте внимания, Александр Михайлович, – отмахнулся геолог. – Глупая шутка. Я принес вашу долю жаркого.
Он протянул палочку с насаженным на нее куском темного плотного мяса. Кусок был небольшой: если поделить даже динозавра на два десятка голодных мужчин, рацион выйдет довольно скромный.
– И… – с сомнением проговорил зоолог, – на что оно похоже?
– Не поверите, Александр Михайлович, – на курицу, – ответил Обручев, присаживаясь рядом, поближе к углям. – На ногу старого жесткого петуха, если уж на то пошло. И отдает какой-то травой вроде чабера, само по себе – непривычно, но вкусно. Только жестковато.
Никольский оторвал зубами кусок динозаврового мяса.
– М-м-м… – неразборчиво промычал он. – Только сейчас понял, как проголодался.
Тушу ящера в лагерь притащили уже к закату. Матросы едва успели приволочь достаточно бревен для костров, когда невидимое за тучами солнце закатилось совсем и тугую, словно рыбий пузырь перед глазами, сумеречную мглу сменил кромешный мрак.
С дровами в лагере вообще было сложно, как это выяснилось в первый же день. До ближайшего леса – пять верст, а на берегу не росло ничего такого, что годилось бы в костер. Хвощи гореть отказывались напрочь – чадили, стреляли почище китайских хлопушек, но не занимались. В конце концов оказалось, что жечь следует невысокие деревца, которые сначала посчитали цикадовыми и даже не пытались рубить – все равно внутри окажется волокнистая влажная каша. Вместо каши под волокнистой корой обнаружилась плотная масса, похожая на застывшую смолу, в которой с трудом можно было распознать древесину. Горела она тоже плохо, но давала долго тлеющие угли: света от такого костра было немного, зато для кухни дрова подходили в самый раз. Поначалу часовые у баррикады нервничали в почти полной темноте, но за три ночи ни одно животное так и не решилось приблизиться к лагерю – то ли звери опасались людского присутствия, то ли вовсе не водились в ничейной полосе между морем и лесом.