Смотрю — он опять страдает, Хейки с хутора Райесмик (у нас его зовут Райесмику Хейки). Вытащил окурок, но не закурил, с досадой сунул его обратно в карман. А ведь здесь, за органом, можно бы разок затянуться: если выпускать дым в какую-нибудь басовую трубу подлиннее, он поднимется высоко, под самые своды, тогда Якоб вряд ли его заметит. Но Хейки пересиливает себя — он очень серьезно относится к указаниям Якоба, устами которого глаголет сам господь бог.
И правильно делает. Ведь к Иегове, богу Якоба Колгатса, стоит прислушаться: он разрешил нам укрыться в церкви. Такой добрый бог не будет заниматься мелкими придирками. Никогда бы не подумал, что мы так близко познакомимся с Якобом и с его богом, но, как видно, новые взгляды Якоба усвоил и всевышний: господь бог пастора Якоба терпеть не может фашистов.
Мы пришли сюда три дня назад; заперев дверь за Якобом, Хейки удивленно покачал головой и сказал одобрительно: «Якоб — славный малый».
Мне стало смешно: нельзя представить себе человека, меньше соответствующего этой лестной характеристике. Наш тощий и седой Якоб, со своим глуховатым старческим тенорком, со своим небольшим круглым животиком, похожим на засунутую в штаны подушечку, наш Якоб, который так жалостно и комично тянет: «Иерусалим, ты град святой на небеси…», — этот Якоб — славный малый! И все-таки он действительно славный малый. Не часто можно встретить такого пастора. Ведь то, что он сделал, — поступок, достойный, если хотите, настоящего партизана. Поэтому мы не хотим огорчать ни Якоба, ни его бога, который, в общем, тоже славный малый.
Если бы я был богом, меня не так беспокоило бы курение, как то, что двое парней справляют малую нужду в цинковое ведро. И где — в божьем храме! Святотатство! Я — человек неверующий, но, честно говоря, чувствовал себя неловко, когда первый раз воспользовался ведром. Да и Хейки тоже — он даже стал спиной к алтарю, — а Хейки отнюдь не отличается особой деликатностью.
Теперь-то мы это ведро освоили полностью, мы здесь уже третий день — день «ре». Завтра будет день «ми-бемоль». В первый же день я сделал отметку на самой толстой органной трубе — просто так, на всякий случай, ведь мы тут пробудем недолго, пока не подживет моя нога. Пуля Курта, этого долговязого немца, кость не задела, но в болоте, где мы прятались, рана загрязнилась, и к вечеру нога распухла, как бревно. Теперь стало немного лучше, но ходить еще чертовски больно. Когда мы после полуночи выходим на воздух, — раньше нельзя, Якоб запретил, — я насилу ковыляю, хотя Хейки ведет меня под руку. Заражения крови теперь уже можно не бояться, так что потерплю.
