Я сижу верхом на Йоханнесе. Он открывает глаза — совершенно бессмысленные и тупые, звонарь ударяет его еще раз. Йоханнес затихает, даже не стонет. Звонарь связывает ему руки и ноги; он делает это умело и спокойно, словно всю жизнь только тем и занимался, что связывал разных йоханнесов.
А где Хейки? Почему он нам не помогает?
Хейки в неестественной позе лежит под лесенкой, ведущей на кафедру. Якоб, стоящий около него, вдруг вскрикивает:
— Кровь!
Я оставляю звонаря возле Йоханнеса и в два прыжка подскакиваю к Хейки. Да, кровь. Под ним уже небольшая лужа крови, и он без сознания.
Мы разрываем на Хейки одежду — на рубахе прожженная порохом дырка. Маленькая красная рана в левой части живота…
Осторожно переворачиваем Хейки — на спине видно выходное отверстие. Большое отверстие чуть ниже ребер. Из него с каждым ударом сердца вытекает темно-красная кровь.
Я не могу стоять, я сажусь подле Хейки на ступеньку. Я знаю: из-за этой раны он умрет! Эта рана — его смерть!
Через четверть часа мы перевязали рану и перенесли Хейки за орган, но все было уже бесполезно.
Хейки приходит в себя. Его первый вопрос об Йоханнесе. Нет-нет, Йоханнес здесь. Он крепко связан, на нем веревочные путы, но меня судьба Йоханнеса больше не интересует.
— Что со мной? — спрашивает Хейки.
— Рана в живот, не из самых худших, — отвечаю я, но мы слишком хорошо знаем друг друга, и он, наверное, все понимает. Хейки смотрит на свой забинтованный живот — марля уже пропиталась кровью — и снова теряет сознание.
О господи! Врач нужен! Правда надежды почти нет, но все равно нужен врач! Надо же сделать укол, ведь рана в живот — может быть заражение крови!
Якоб хочет пойти за врачом.
— Мне не откажут, — бормочет он.
Я смотрю на Якоба: он подавлен. Он не выдерживает моего взгляда — его давит сознание вины.
— Ну, иди же! — говорю я, впервые обращаясь к Якобу на «ты». Мне его не жалко. Это он привел Йоханнеса в церковь, он сказал ему о пожаре, это он во всем виноват!
— Я пойду к Арнольду, он хороший человек…
— Хороший или плохой, другого врача ведь нет.
Якоб уходит, согнутый, с опущенной головой. Полы черного талара трепещут от ветра, врывающегося в церковь. Я чувствую, что с каждой секундой все сильнее ненавижу его.
Человек… И я, и Хейки, и Якоб, и Йоханнес — все мы люди. Выходит, Йоханнес — тоже человек. Вот что Якоб сказал сегодня в проповеди, которую мы слушали, сидя за органом (когда хрупкая, слабая надежда на взаимопонимание, возникшая после того, как Йоханнес произнес два забавных слова, неожиданно сплотивших нас, витала над нами, как мотылек-однодневка):