Чтобы как-то отвлечься, я задрал штанину — пустячная царапина. Честное слово, тогда мне хотелось увидеть более серьезную рану.
— Ух ты… можжевельником здорово отдает, а вообще хорош. — Хейки отхлебнул добрый глоток самогона и вытер слезы.
— Не рано ли?
— Уже половина одиннадцатого.
Он протягивает мне бутылку. Пожалуй, верно — можжевеловый привкус слишком силен, хотя я не большой знаток.
Двое пьяниц в старой церкви. Хейки разулся и болтает ногами, как мальчишка, сидящий на заборе. Он зажигает свечу и прилепляет ее к подметке своего башмака, предварительно накапав воску. Потом один башмак ставит на другой, так что все сооружение оказывается в равновесии. Пусть воск капает на башмак, а не на пол, чтобы не было следов.
Двое пьяниц в старой церкви, свеча на башмаке, бутылка самогона. Весьма оригинальное, но неплохое сочетание. Меня вдруг охватывает какое-то теплое чувство, почти нежность к Хейки, я отвожу взгляд.
То, что я жив, — его заслуга. Он пригрозил взятым у Курта пистолетом Йоханнесу и сломал его велосипед. Выиграв время, Хейки договорился с Якобом, и теперь мы отсиживаемся в церкви.
— Здорово отдает можжевельником, да?
Я молчу.
— Черт возьми! Если мы выйдем целыми из этой заварушки, я как-нибудь приду сюда послушать проповедь Якоба. Сяду на это самое место. Ты как считаешь? Только бы не захохотать, когда вспомнишь бутылку и эти опорки.
Я делаю еще глоток. Хейки отрезает кусок хлеба, нож падает.
— Придет какой-то мужчина, — замечаю я.
— Ого! Если явится дедушка Якоб…
Если бы он явился и мог заглянуть к нам в душу, ей-богу, он был бы доволен. На сердце у меня приятная грусть, наверное, что-то в таком роде ощущает верующий человек во время хорошей проповеди. Ни Якобу, ни его педанту господу действительно обижаться не приходится.
— Не знаю, мне этот можжевельник не мешает, — говорю я, чтобы прервать молчание.
Можжевельник в самом деле мне не мешает. Только много времени спустя он начнет мне мешать. Я не смогу взять в рот ни бенедиктина, ни шартреза, не вспомнив всего снова. А как вспомню, не смогу ни пить, ни веселиться…
— Ну, раз не мешает, давай потягивай, — говорит Хейки.
Мы еще долго потягиваем. Когда в бутылке остается на донышке, Хейки грустно произносит:
— Жаль, на органе нельзя сыграть. Никогда не играл, а хотелось бы. Должно бы получиться, у органа ведь такие же клавиши, как у аккордеона… Выдал бы я сейчас полечку, органную полечку.
Хейки хорошо играет на аккордеоне. Наверное, сумел бы и на органе сыграть. У него есть с собой губная гармоника. Он достает из кармана свой небольшой музыкальный инструмент — двухрядный «Хонер» — и задумчиво подносит его ко рту.