ВТОРОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К «НОВОЙ ЭЛОИЗЕ»
N. — Вот ваша рукопись. Я прочитал ее всю.
R. — Всю? Понимаю: вы полагаете, что мало кто последует вашему примеру.
N. — Vel duo, vel nemo[360].
R. — Turpe et miserabile?[361] Но прошу вас высказаться.
N. — He смею.
R. — Вы уже посмели — одним этим словом. Скажите подробнее.
N. — Суждение зависит от ответа, который вы дадите мне. Скажите, это настоящая или вымышленная переписка?
R. — Не вижу связи. Для того чтобы сказать, хороша или плоха книга, разве важно знать, как она возникла?
N. — Очень важно — касательно этой книги. Схожий портрет всегда ценен, какой бы странной ни была натура. Но в картине, созданной воображением, каждый человеческий образ должен иметь черты, свойственные человеческой природе, а иначе картина ничего не стоит. Предположим даже, что и портрет и картина хороши, — останется та разница, что портрет заинтересует немногих, а публике может понравиться только картина.
R. — Понимаю теперь. Если эти письма — портрет, они никого не заинтересуют, если же это — картина, она плохо подражает действительности. Верно я понял?
N. — Совершенно верно.
R. — Итак, я вырвал у вас ответ прежде, чем вы ответили. А что до заданного вами вопроса, не могу удовлетворить ваше любопытство, придется вам пока обойтись без моего ответа и сначала ответить мне. Предположите самое худшее: моя Юлия…
N. — О! Если б она действительно существовала!
R. — Ну и что же?
N. — Но ведь это, конечно, вымысел.
R. — Допустим.
N. — В таком случае трудно представить себе что-либо скучнее: письма — не письма, роман — не роман, — все действующие лица из какого-то другого мира.
R. — Очень огорчен за наш мир.
N. — Утешьтесь. Сумасшедших в нем достаточно, но ваши безумцы неестественны.
R. — Я мог бы… Нет, нет! Вижу, что любопытство завело вас в сторону. Но почему вы так решили? Разве вы не знаете, насколько люди отличны друг от друга, насколько противоположны их характеры? Насколько нравы и предрассудки меняются в зависимости от времени, места и возраста? Кто же дерзнет установить точные границы естественности и скажет: вот до сего предела человек может дойти, а дальше нет?
N. — При таком прекрасном рассуждении неслыханных уродов, великанов, пигмеев, всякого рода чудищ — решительно все можно почитать естественным и возможным в природе. Тогда все было бы искажено, у нас больше не стало бы общего для всех образца. Повторяю — в картинах, изображающих человечество, каждый должен узнавать человека.
R. — Согласен, лишь бы умели различать то, что составляет разновидность от основного, существенного для всего рода человеческого. Что вы скажете о тех, кто распознавал бы людей только в том случае, если они одеты во французские кафтаны?