Маркиз и дон Диого, один с рюмкой «Сент-Эмильен», наслаждаясь его букетом, а другой, по нездоровью, с большой чашкой чая, сидя на диване, также говорили о Гамбетте. Маркиз восхищался Гамбеттой: он единственный во время войны вел себя, как подобает мужчине; а что он при этом «выиграл» или «хотел выиграть», о чем много толкуют, так ему, маркизу, это неизвестно и, по его мнению, не стоит внимания. Гамбетта — неустрашим! Впрочем, и сеньор Греви представляется ему достойным гражданином и наилучшей кандидатурой на роль главы государства.
— А что, он умеет вести себя в обществе? — томно протянул старый лев.
Маркиз видел Греви только в Ассамблее, когда тот председательствовал, и весьма умело.
Дон Диого пробормотал с меланхолическим презрением в голосе, жесте и взгляде:
— Что завидно во всех этих плебеях, так это их здоровье, маркиз!
Маркиз шутливо и дружески принялся утешать дона Диого. Все подобные люди кажутся могучими, поскольку они ворочают могучими процессами, а на самом деле каждый из них страдает или астмой, или каменной болезнью, или подагрой. А дорогой Диого по сравнению с ними просто Геркулес…
— Да, да, Геркулес! Все дело в том, что вы себя изнежили. Недуги — это дурная привычка, приобретенная людьми. С ней следует бороться… Вам необходимо заняться гимнастикой и холодными обливаниями. И вы убедитесь, что сделаны из железа…
— Из ржавого, весьма ржавого… — возразил дон Диого со скорбной усмешкой.
— О какой ржавчине вы говорите! Да если бы я был лошадью или женщиной, я, вне всякого сомнения, предпочел бы вас всем этим слоняющимся здесь подпорченным ветрогонам… Теперь уже нет мужчин вашей закалки, дорогой Диого!
— Теперь нет уже ничего, — отозвался дон Диого с важностью и убежденностью последнего из людей на развалинах погибшего мира.
Однако было уже поздно, и дон Диого допил свой чай и начал укутываться, собираясь домой. Маркиз еще медлил, нежась на диване и посасывая трубку, пока его взор окидывал залу, всегда приводившую его в восторг своей роскошью в стиле Людовика XV, цветочными орнаментами и позолотой, величавыми креслами из Бовэ, словно созданными для покойного расположения в них седалищ, гобеленами в блеклых тонах, изображавшими галантных пастушек, зеленые рощи, барашков с бантами — тени умерших идиллий, пробивающиеся сквозь шелковую основу… В этот час, когда гостиная все более погружалась в сонное оцепенение при мягком и теплом свете догоравших свечей, в ней царили гармония и дух другого века; и маркиз потребовал от Кружеса менуэта, гавота, чего-нибудь, что воскрешало бы Версаль, Марию-Антуанетту, галантный церемониал и аромат пудреных париков. Кружес дал замереть тихой мелодии, растворившейся в жалобном пианиссимо, затем изготовился и грянул, нажав на педаль, «Гимн конституции», Маркизу пришлось спасаться бегством.