Если поступать согласно изложенному ранее принципу, то больше не возникает вопроса, относится ли миф к солнцу или к луне, к отцу или к матери, к сексуальности, к огню или к воде. Речь идет только о перефразировании, о приблизительной характеристике и обрисовке какого-то бессознательного ядра значений. Смысл этого nucleus никогда не был сознательным и никогда таковым не будет. Его только лишь толковали и толкуют, причем всякое толкование, которое мало-мальски приближается к этому сокровенному смыслу (или с точки зрения научного интеллекта — к бессмыслице, что сводится к тому же самому) — с давних пор претендовало не только на абсолютную истинность и узаконенность, но одновременно также на благоговение и религиозную преданность. Архетипы были и остаются душевной жизненной мощью, которая желает, чтобы к ней относились всерьез, и которая причудливым образом следит за тем, чтобы выказать себя. Они всегда были носителями защиты и исцеления, и их уязвление влекло за собой "perils of the soul" — хорошо известный феномен из психологии примитивов. Именно они — непременные возбудители невротических и даже психотических нарушений, ведь они ведут себя точно так же, как запущенные и истерзанные органы тела или органические функциональные системы.
О чем бы ни высказывалось архетипическое содержание — это прежде всего языковое сравнение. Говорит ли оно о солнце и идентифицирует с ним льва, короля, охраняемые драконом сокровища или жизненные силы и здоровье человека, так это ни первое и ни второе, а нечто неизвестное третье, что может быть выражено более или менее точно через все эти сравнения, однако всегда остается — к постоянной досаде интеллекта — чем-то неизвестным и несформулированным. По этой причине научный интеллект все снова и снова оказывается во власти просветительских замашек и надеется окончательно покончить со всей этой неразберихой. Называются ли эти устремления евгемеризмом, христианской апологетикой, разъяснением в узком смысле слова или позитивизмом, за всем этим всегда скрывается новое, ошеломляющее облачение мифа, которое равно могло бы подойти как к древнему священному образчику, так и к современному разумению, кажущемуся окончательным. В действительности нам никогда легитимно не отделаться от архетипических основ, не согласившись поплатиться за это неврозом, — точно так же, как нельзя без самоубийства избавиться от тела или его органов. Если все же нельзя отречься от архетипов или как-нибудь иначе их умалить и обезвредить, то всякая, вновь достигнутая ступень культурной дифференциации сознания сталкивается с задачей: отыскать новое, соответствующее ступени толкование, чтобы сопрячь и сплести воедино ту, все еще существующую в нас прошлую жизнь с жизнью современной, так как первая вот-вот ускользнет. В том же случае, когда этого не происходит, возникает сознание, лишенное корней, которое более не ориентируется на прошлое, — и оно беспомощно изнемогает и падает под тяжестью всех суггестии, т. е. становится фактически подверженным психическим эпидемиям. Вместе с потерянным прошлым, которое враз стало "невзрачным", обесцененным и лишенным всякого величия, пропадает и теряется также носитель исцеления, потому что носитель исцеления либо сам является этим невзрачным, либо из него проистекает. Он возникает при "изменении облика богов" (Циглер), так сказать, всякий раз как провозвестник и первенец нового поколения; он неожиданно обнаруживается в невероятном месте (порожденный камнем или деревом, в пахотной борозде или в воде) и в двусмысленном облике (карлик, ребенок, мальчик-с-пальчик, животное и т. д.).