Бескозырка Кости Арабаджи вынырнула из дыма. Костя бежал, размахивая руками, бежал зигзагами, низко пригибаясь к земле, а за ним, угрожающе урча, гнался другой танк, который обошел подбитую машину, ставшую грудой железа. Длинными очередями танк старался отрезать Костю от окопов, он гнался за ним, чтобы раздавить его своими гусеницами.
— За мной! — крикнул Гасовский.
Нечаев вскочил. У него была только одна граната, и он швырнул ее под левую гусеницу, и вдруг увидел, что танк завертелся на месте, стараясь развернуться и отыскать обидчика, чтобы рассчитаться с ним за все. И Нечаев подумал: «Амба!..» Он был один перед этим танком, видел только его и, чувствуя свое бессилие, заплакал от обиды и отчаяния, размазывая по лицу грязные слезы. Откуда было знать ему, что еще кто–то считает этот танк «своим» и что этот кто–то уже швыряет в него гранату за гранатой? А тут еще другие матросы, установив треногу «дегтяря» на бруствере, принялись хлестать короткими очередями по смотровым щелям железного чудовища. Но Нечаев не видел этого. В бою всегда бывают минуты, когда человек остается один.
Но уже в следующее мгновение Нечаев увидел Якова Белкина и скорее почувствовал, чем понял, что спасен, что танк уже мертв, а он, Нечаев, жив и будет жить всегда, вечно, до тех пор, пока рядом с ним будут Гасовский и Белкин, Сеня–Сенечка и Костя Арабаджи, будут потные, возбужденные люди в бушлатах, фланелевках и грязных Тельняшках. И когда он почувствовал это, его глаза стали сухими и он увидел еще один танк, который подминая под себя землю.
— Утюжит, гад! — крикнул Сеня–Сенечка. — Ложись!..
Столкнув Нечаева в окоп, он прыгнул на него и придавил к земле. И в ту же минуту небо над ними потемнело, стало железным и черным, а потом, когда танк перевалился через окоп, опустело, и в этой пустоте прозвучал голос Гасовского:
— Вперед, морячки! Полундра!..
Нечаев и Сеня–Сенечка вскочили. Немцы!.. Нечаев размахнулся, опустил приклад на зеленую каску, снова размахнулся и снова ударил. Его тоже ударили чем–то тяжелым, огрели по спине, но он даже не почувствовал боли. Это была работа. Тяжкая военная работа. Так валят деревья, хекая от натуги, вкладывая в каждый удар обиду и отчаяние, надежду и злость. Работа, которую делают молча.
И вдруг раздался дикий вопль:
— Schwarze Teufeln! Teufeln!..[1]
Немцы дрогнули, побежали, стараясь догнать уходящие вспять танки, и Нечаев почувствовал, как что–то оборвалось в нем.
— Нечай! — Костя Арабаджи встряхнул его. — Слышь, Нечай! Это наша четыреста двенадцатая бьет. Что ты, браток? Наша, говорю, батарея бьет. Дает жизни!..