Ноги вязли в песке. Бежать было трудно.
А темнота шелестела осыпями, трещала палым листом… Но эти звуки почему–то не сливались в широкий просторный шум, как это бывает, скажем, в глубине леса. Здесь, на этом чужом берегу, каждый шорох, каждый тревожный хруст существовал как бы сам по себе и оттого слышался громко, отчетливо. И было такое чувство, будто эти жесткие звуки продирают по коже.
Но тут же он подумал, что это просто холод, что это ветер студит спину и грудь. Они со Шкляром слишком долго пробыли в осенней воде, слишком долго.
Добравшись до камней, он опустился на колени, чтобы отдышаться. И тут почувствовал за спиной пустоту. Шкляр!.. Вздрогнув от неожиданности, Нечаев заставил себя подняться и оглянуться. Сени–Сенечки не было. Шкляр!..
За песчаной полоской лежала беспредельная пустынность моря.
Он готов был закричать. Тревога захлестнула его, накрыла с головой и швырнула на землю. Оскользаясь, он стал снова спускаться к морю. Шкляр!.. Его ноги, не находя опоры, срывались с камней. Он разодрал их в кровь, не чувствуя боли. Шкляр!..
Только бы не остаться одному. Шкляр! Шкляр! Шкляр!..
Он прыгнул с камня на песок и тут, у самой кромки воды, увидел Сеню–Сенечку. Тот сидел на корточках и, казалось, что–то искал. Нашел время!..
— Ты что?..
— Следы… — пробормотал Сеня–Сенечка, не поворачивая головы.
Теперь и Нечаев их увидел. Следы были отчетливые, глубокие. Подумалось: «Теперь хана!..» Но когда он нагнулся, у него сразу отлегло от сердца. То были их собственные следы.
— Знаю, что наши… Но все равно, — Сеня–Сенечка продолжал разравнивать песок.
— Брось, их смоет волна.
— Нельзя. Могут обнаружить.
— Тогда быстрее. Я помогу…
Сеня–Сенечка не ответил. Он привык все делать обстоятельно. Вот теперь, кажется, действительно все… Он прыгнул на камень.
Они стали подниматься в гору. Медленно, цепляясь за кустарники и корневища. Подъем был крут, почти отвесен.
Потом, выбравшись из расселины, они поползли к винограднику. Твердая земля была в трещинах. На ней вкривь и вкось стояли деревянные столбики, поддерживавшие ржавую проволоку, которая, раскачиваясь на ветру, слабо, невнятно гудела.
Подняв голову, Нечаев огляделся.
Море, шумевшее внизу, под обрывом, звало его обратно: вернись!.. Даже здесь, в сотнях миль от дома, оно оставалось все тем же ласковым и добрым Черным морем, которое он знал и любил с детства. Темное, зыбкое, оно даже в штормовую погоду было его союзником и другом, тогда как каменистая земля, на которой он сейчас лежал, была ему чужой, враждебной. Даже запах у нее был какой–то незнакомый, резкий… Память подсказала ему, что самое скудное степное побережье где–нибудь под Одессой или Херсоном и то трогательно пахнет чебрецом и полынью. Не то что здесь. Те нежные, щемяще–грустные вздохи земли были для него родными, понятными. Только сейчас он понял это.