Ход неудачен. Бестактный вопрос повисает в воздухе.
«Что-то в последнее время много разговоров о милосердном Боге. Ты, никак, стал верующим, Разман?»
«Я стал старым.»
В Царство Небесное нас не впустят. Но иногда мне верится, что по милосердию разманового Бога мы не сгинем окончательно, не провалимся с головой в эту черную старость, но из последней заключительной темноты выбредем все же к свету. Нет, не к тому, бесконечно расцветающему, как Дантова Роза, сверхзримому и предвидимому, а к слабому разреженному отсвету сияющего Царства, ложащемуся осенним золотушным пятнышком в окончательность тюремной ночи. И мы доползем до этого убежища, световой лужайки, отмели — ватага стариков и старух, лагерь беженцев и ветеранов марсианской войны, и затихнем там. Мы успокоимся там, я и Разман, злейшие враги, мы заключим там вечное перемирие.
Разман говорит: «Ксении совсем плохо — вот она, цель мирового зла. Ксения страдает. Почему всегда страдать должна Ксения? Пока мы говорим здесь сложносочиненные предложения, пока эта осень красиво разваливается и приходит в упадок, пока космос, пока жизнь, пока время. У каждого свой ад. Но Рай — Рай ведь должен быть у всех общий?»
Характер освещения изменился. Солнце, слабея, осело, сползло за крыши соседних домов, и в окружающем пространстве ощущается некоторая предвечерняя двусмысленность. День уже кончился, но вечер еще не наступил, и на этой нейтральной полосе можно почувствовать истинную природу времени. Зрение подернуто сизым дымком сумерек. Размазан как-то сник на табуретке, он похож сейчас на переспелый, чуть побитый плод. Время, не зависящее от движения планет и колебаний частиц — время сумерек и стариков. Вещи получают недолгую передышку и ведут себя так, как если бы на них никто не смотрел. Сумерки секретным ОВ заполняют дольний мир и эту полупустую комнату в придачу. Многозначительность почти театральна. Разман вдруг встрепенулся, как темноватое облачко, вспугнутое сквозняком.
Разман говорит: «Но может быть я лезу не в свое дело, а? Подождать до Страшного Суда? Дело солдата — сражаться, вручивший меч потом оценит заслуги и промахи. Но в этой макбетовской путанице причин и следствий, лукавых превращений — добро есть зло и так далее — немудрено вконец потеряться. Где ориентир? Там, вверху? Но, знаешь, глядя только вверх, и шага не сделать по грешной земле, чтобы не провалиться в какое-нибудь отхожее место. Только этот ночной голос, даймон, подсказывает очередной ход. Почему же он все глуше и глуше в нас? Раньше — радуга, облак, огненный столп, а теперь лишь кошачье поскребывание под утро. Может, так было всегда? Может, он звучит только для избранных? Где же они — соль земли, свет мира, сто сорок четыре тысячи праведных? Или все-таки имеется в виду нечто другое, — по Разманову лицу, едва выступающему в темноте, точно палуба затопленного корабля, проползает неторопливая улыбка знающего-но-скрывающего — А помнишь общую теорию боли?»