Поблизости замелькала чья-то зловещая тень. Это был Глыба.
— Привет, Глыба. Чего мечешься с такой рожей, будто завтра война? — встретила я его.
— Опять небольшая промывка мозгов? — цинично поинтересовался Максико.
— Welcome, Глыбушка, — приветствовала его Пики. — Ты к нам?
— Я пришел возвестить вам решение совета старейшин, — изрек он не часто используемым им ветхозаветным тоном.
Ничего доброго это не предвещало, поэтому я почувствовала недоброе. Совет, кстати, — или ЦК, как в шутку иногда называл его покойный Потемко, — после бегства нового вожака состоял всего лишь из трех-четырех членов: из самого Глыбы, Шубы, старой перечницы тетки Лулы, страусиной ведьмы, и, естественно, Капитана.
— Совет старейшин постановил, — небывало натянутым голосом продолжал Глыба, — за смутьянство, неуважительность, неурядицы…
— Какие еще неурядицы? — опять раскрыла клюв Туска.
— …своеволие, отступление от Закона и неподчинение вынести Лимпопо наказание в виде анафемы и изгнания на вечные времена из наших рядов.
— Теперь-то я понимаю Иеремию, — сказала я. — «А дщерь народа моего стала жестока подобно страусам в пустыне», плач Иеремии, глава четвертая, стих третий.
— А завтра эта кара постигнет всех, кто не прекратит с ней общаться, а также не явится на утренний урок забвения, на котором мы будем стирать имя Лимпопо.
— И память о ней заодно, — добавила я. Мной овладели невыразимые гнев и горечь. — И на это вы нашли время? Именно сегодня вечером? Для вас сейчас нет более неотложных дел, чем травить меня?! Неужели и правда вы думаете, что завтра у стаи не будет более важных дел, чем выживать с фермы Лимпопо? Вы в своем уме?
— Будет так, как здесь сказано. А теперь — отбой, — распорядился Глыба.
И страусы разбрелись по клеткам и — не знаю, с какими мыслями — вскоре затихли. Тишину нарушало лишь монотонное бормотание Очкарика со столба: мумба-юмба, елы-палы, аты-баты, шуры-муры, мене-текел, ёксель-моксель, шито-крыто…
Где-то вдали Усатый дубасил сорокасантиметровой палкой из дерева твердых пород по струнному тамбурину, переделанному из виолончели Гварнери, из которой удалили душку и почти до самого основания сточили подставку для струн.
Я отправилась на излюбленную поляну, перед тем заглянув к альбатросу.
— Маэстро, наступает час истины, — постучалась я к нему.
— Хорошо. В таком случае можешь освободить меня от пут, — сказал он.
Не прошло двух минут, как я избавила его от веревок, опутывавших ноги.
— Может, выполните пробный полет? — сказала я.
Он задумался.
— Ты права, пожалуй, не помешает.
И взмахнул огромными, словно паруса, крыльями.