Выйдя из смрадного салона, он вдохнул полной грудью. Бросив взгляд налево-направо, шагнул на середину проезжей части. Полетела, кувыркаясь и грохоча, поддетая носком ботинка алюминиевая банка.
Черт. Теперь за три квартала знают, что я иду, – он со злости наподдал банку еще раз.
Да. Все его рассуждения, ну, насчет легкости обнаружения передвигающегося субъекта, конечно, верны. Но только в том случае, если сам сидишь в засаде. Сейчас же ему казалось, что к ритмичному «стук-стук» его Combat Boots примешивались какие-то посторонние звуки. Как будто за ним шаг в шаг, словно в дешевом шоу, шел размалеванный клоун, повторяя все его движения, строя за его спиной рожицы и пристраивая к его голове рожки из двух пальцев.
Он резко обернулся. Пусто.
Стук-стук.
Черт. Опять кто-то паясничает за спиной.
Да. Нервишки сдают. Егор передернул затвор. Металлический лязг унесся дальше по улице, пугая сорвавшиеся с насиженных мест газетные обрывки.
Нет. Это добром не кончится. У него возникло желание заорать во все горло или пальнуть по этим окнам, пялящимся на него своими темными провалами глазниц.
Он вошел в ближайший дом. Поднялся на последний, пятый этаж. В первой квартире, в которую он сунулся, в комнате на диване лежал высохший труп старушки. В квартире напротив никого не было, и Егор, свернувшись калачиком на кресле у окна, замер, подобно варану на солнцепеке, и уставился на безлюдную улицу.
Сильного ветра не было, но от его еле слышного завывания в венткоробах стало не по себе. Дребезжали стекла в старом трюмо. Так они дребезжат, когда по улице ползет, гремя на рельсовых стыках, трамвай. Трамвая на улице не наблюдалось, зато из переулка выскочила и стремглав понеслась в том направлении, откуда пришел Егор, стая тощих, облезлых собак.
Хоть что-то живое – его передернуло. Хорошо, что это «живое» еще по квартирам не шарит. Надо бы подпереть чем-нибудь дверь. Лень.
Лень ему было и готовить, и есть.
Зачем? Зачем готовить? И вообще, зачем все это? Куда он идет?
В каждом более-менее крупном городе – одни трупы. Если и есть кто живой, то либо мародеры, либо «охотники за головами», либо конченые наркоманы. Могут ли его старенькие родители выжить в такой среде? А сколько мегатонн получила Москва? Он опустил голову на колени.
Накатило. Придавило к земле. Выворачивает наизнанку. Может, прав был этот Чегевара, сиганувший в воду? Устал от постоянной борьбы за жизнь, наверное. Все они устали, и каждый по-своему спасался от этого мира. Панки уходили от него в нирвану. Только похмелье было платой за такое вот бегство от реальности. А куда бежать ему? Кому теперь до него есть дело? Если только стае голодных псов или людоедов-гурманов? Хватит! Он взвел курок и засунул ствол между стучащими друг о друга зубами. Язык пощипывало кисловатым привкусом железа. Так бывало в детстве. Он касался языком металлического забора. Зачем? Спроси ребенка, зачем. Зачем все мальчишки в детстве прыгают на тонкую еще корку льда на луже, жгут тополиный пух или пробуют железку на вкус, особенно зимой, рискуя так и остаться торчать во дворе до морковкиного заговенья с прилипшим языком?