Я покривил бы душой, если бы сказал, что не был счастлив: с самого начала торговля пошла бойко, и смысле я быстро научился готовить, мне нравилось общаться с людьми, я в общем-то не переламывался, купался в огуречном соусе, как дитя в ручье, поджаривал на гриле сосиски, а моя одежда благоухала густым горячим жиром. Я был на седьмом небе, я нашел свое призвание, свое дело, свое будущее, которое могло бы тянуться вечность, в смысле большой отрезок вечности: оп! и вот вам хот-дог, оп! — вот счастье-то! Раз — и картошечка! Да здравствует женитьба на шведке, которая сидит дома и ждет, когда ты вернешься. Я творил. Я даже усовершенствовал этот дурацкий картофельный комбайн, который рубил картошку, как Робеспьерова гильотина.
Но счастье подобно майонезу: иди знай, отчего он вдруг свернулся? И жизнь — сложная штука, особенно если живешь у Ганьонов в Леви. Проходили недели, но моя красавица кассирша Луиза все что-то не толстела, в смысле, несмотря на беременность, она по-прежнему сохраняла свою калифорнийскую талию. На шестом месяце я понял, что меня просто надули: чтобы избежать скандала вокруг дочери Ганьон, уединившейся в tourist room[50] с одним из рассыльных Луи-Жозефа, моя, к тому моменту уже побывавшая в употреблении, шведка с согласия своей семьи подсчитала, как без уплаты налога обдурить будущего мужа.
Даже когда мне было двадцать, нелегко было задеть мои чувства, в смысле пронять оскорблениями, подобно насыпанной горсти крупной соли в маслобойку, где сбивают масло. Но чего я не мог терпеть, так это когда надо мной потешались исподтишка, как смеются над эскимосами. Отчего не жениться на беременной? Я человек долга, но беременная женщина, у которой во чреве не было ребенка, вроде того, как у меня в гараже — «роллс-ройса», меня отвратила от супружества, клянусь всеми святыми.
В первый понедельник шестого месяца я вошел в таверну и заказал двенадцать кружек пива. Вперив в них взгляд, я подводил итоги: с одной стороны, мое счастье, мой пот, мои будни в «Ти-Кун», с другой — моя китаянка и шведская мебель. С одной стороны — мой капитал, мое дело, с другой — рыжая чума рогатая. Я ее действительно любил, это было как первое омовение, я нырнул с закрытыми глазами, но наглотался воды: это потому, что не умел плавать. Сти.
И мне стало жаль безмятежных деньков, проведенных в «Ганьон электрикал эплайанс». В смысле: хотя мы и утратили веру в Бога, все же >го не повод больше не верить женщинам. Я верил в мою любимою жену Луизу, так и не зачавшую при Понтии Пилате, которая верила в мать свою, всемогущую святую Элоизу и в семейство Ганьон, в одиночку владевшее всем Леви. Да будет так. Аминь. Я обделался. Я приехал сюда в слезах, но не буду же я, уходя, ныть и канючить. Дурак ты, Галарно, простофиля, помолитесь же за нас, горе-рыбаки с соседнего пруда. Мой любовный роман растаял, как английский пудинг на кирпичном дворике-патио, растекся будто так и не застывшее желе. Мое дитя оказалось воздухом, душа сдулась, паруса легли на сушу, поджилки затряслись, пошли судороги. Вернувшись в дом, я в отчаянии начал пинать ногами китайские диваны, а потом позвонил Альдерику и сказал ему: «Деда, у меня все плохо, все не так, я не знаю, что делать, я хочу обратно». На другом конце провода раздался смех Альдерика, потом он сказал: «Собирай чемодан, Франсуа, и чтоб сегодня же был дома, утро вечера мудренее, и брось ты эту закусочную. Нотариусы потом разберутся, а сам давай сюда первым же поездом». Луиза не шелохнулась, глядя на мои сборы. Она не стала кричать, вопить, умолять, плакать. Она просто уставилась на меня, открыв рот, подобно застывшему лисьему чучелу, который стоял у Лео.