— Ох, господи милостливый, — вздохнула старушка, — и когда этому конец будет? Тут с одной дорогой страху на всю жизнь натерпишься… И как это, доченька, тебя одну в этакое время отпустили, красавицу такую? — обратилась она к Сашеньке, которая, склонив набок голову и перебирая перекинутую через плечо косу, смотрела на солдата. — Вот, поди, у матери твоей сердце-то ноет! В этакий-то путь — и одна!
Легкая тень прошла по лицу девушки.
— А у меня мамы нет. Я с трех лет без мамы, — тихо сказала она.
— Ах ты, родненькая моя сиротинка, с кем же ты росла-то? — растроганно моргая, спросила старушка.
— Отец, брат у меня.
— Младшенький?
— Нет. Ему уже двадцать. Он на два года старше меня.
— А далеко ли едешь?
— К бабушке. В Чернигов.
— В Чернигов? Как же ты туда доберешься? Поезд-то наш до Воронежа.
— Пересяду. А то и товарным.
— А там фронт никак?
— Ну и что же? — заговорил солдат. — Это не германская война — сплошные окопы… Сейчас где хошь переходи. Никто тебя и не спросит, раз ты не мужчинского звания…
— Да как же папаша отпустил-то тебя? — спросила старушка.
— Бабушка больная. — Сашенька вздохнула. — Одна живет, и воды некому подать напиться. Дедушка-то в прошлом году умер… А я привыкла. Я год в коммуне работала: и косила, и пахала, и коров доила.
Старушка с удивлением развела руками.
— Ах ты, моя желанная, а я думала, какая холеная барышня едет.
Сашенька отрицательно покачала головой.
— Нет, бабуся, я словно спичка была, а как пошла работать, так и растолстела… Молочных продуктов было вволю — молоко, сметана… А сливки! — Сашенька даже зажмурилась. — Да я каждый день сколько хотела, столько и пила.
Сашенька замолчала и посмотрела в окно. Смеркалось. Поезд, притормаживая, медленно подходил к полустанку.
— Батюшки! — всплеснув руками, вдруг вскрикнула Сашенька. — А где же тот парень девался, который все смешил нас?
— Да я и на станции его не видал, — сказал солдат. — Но, кажись, пропасть не должен. Не из таких он.
— А я видела. Как мы в поезд садились, солдатики его повели. Руки назад скрутили, а он кричит, знай, — быстро проговорила сидевшая в углу толстая баба в платке.
— Будет врать-то! — рассердился солдат. — Экий народ! Не зря тебя вахмистр дурой обозвал. Дура и есть!
— От дурака и слышу, — равнодушно сказала баба, протяжно зевнув.
Она мелко покрестила рот, прикрылась платком, пробормотала что-то и притихла.
— А ну, граждане, как у вас и что у вас? — послышался в дверях веселый Митькин голос.
— Вот легок на помине! Долго проживешь, — с довольным видом сказала старушка.
— Я, мамаша, и тонул и в огне горел, мало на том свете не был, а все живой! — Митька усмехнулся, сморщив курносый, усыпанный веснушками нос.