Гул приближался, и вместе с ним с далеких холмов в густых облаках тяжело клубившейся пыли, в которой, как искры, что-то сверкало, в степь выходила огромная конная масса. Она шла сплошными колоннами. Медленно извиваясь между холмами, колонны, как исполинские щупальца, подвигались все ближе, ползли в бескрайнем просторе степи. Знамена и значки величаво вились над рядами. Давно, со времен Сечи, со времен вольницы запорожской, не видела степь такого движения. Тогда по этим местам, возвращаясь из турецких походов, так же вот шли по степи с бунчуками курени Наливайко, Остраницы и Тараса Трясило.
Это было очень давно, а теперь мощной лавиной шла на запад Первая Конная армия.
Все ближе к селу подходили головные полки. Уже простым глазом были видны отдельные всадники с обветренными, суровыми лицами, орудия, зарядные ящики и часто переступавшие четверки пулеметных тачанок. Солнечные лучи огненными языками вспыхивали на блестящих наконечниках знамен и значков, отсвечивали на серебряных трубах полковых трубачей и, угасая в пыли, вновь зажигались на струящихся в воздухе флажках и знаменах…
Махно во все глаза смотрел на буденновцев. Он видел их впервые. Смертельная бледность покрывала его желтое, в морщинах лицо.
Щусю пришлось дважды окликнуть его.
— Батько, Нестор Иванович! Не пора ли нам сматываться?
Махно вздрогнул, словно только теперь услышал, что неподалеку, внизу, часто щелкают выстрелы. Он рывком повернулся и, прыгая через ступеньки, стал быстро спускаться по лестнице.
У паперти рослый ездовой, цыган, с трудом сдерживал тройку лихих лошадей. Махно прыгнул в тачанку. Щусь вскочил вслед за ним, ездовой гикнул, и тройка понеслась по широкой сельской улице.
Навстречу, крича и махая рукой, скакал Афонька Кривой.
— Обошли!… Берите, батько, левее, проулком! — на скаку крикнул он и умчался.
На восточной окраине села, слышно было, закипал сильный бой. Вдали звонко ударила пушка. Снаряд с нарастающим воем пронесся над степью.
Махно остановил тачанку и, схватив своей маленькой волосатой рукой за шиворот ездового, привстал над сиденьем. Вдоль улицы перебегали пешие махновцы. На поджарой вороной кобыле, держа древко с черным знаменем, на котором был намалеван череп с костями, пронесся всадник. Его голова была обмотана кровавыми тряпками. Вслед ему с грохотом мчались тачанки. За ними скакали конные с подвязанными к седлам большими узлами. Все, крича на разные голоса, неслись к выходу из села.
— Куда? Стой! Назад! — крикнул Махно.
Но конные, словно это относилось не к ним, продолжали длинной вереницей мчаться мимо тачанки. Махно тронул ездового. Тот хватил с места в карьер. Где-то впереди часто рассыпались выстрелы, и из боковой улицы навстречу Махно появилась тачанка. Ездовой, стоя во весь рост, гикал и крутил вожжами над головой. Пулеметчик лежал вниз лицом, обхватив рукой пулемет. Его голова моталась над кузовом. Он хрипел и плевал кровью.