Дверь в библиотеку была открыта. Проходя через холл, я услышал, как Питерсон воскликнул: «Наверное, опять та девушка!» — и увидел, как он вытащил какое-то письмо, приложенное к нераспечатанному пакету. Питерсон всегда вскрывал пакеты на мое имя. Я нанял его после демобилизации из армии по ранению в ногу под Ипром, в 1918 году. Его простая верность была дружеской и надежной, и он, без всякого сомнения, был самым лучшим телохранителем за всю мою жизнь. Теперь на него легла вся забота о безопасности дома, но он считал себя особо ответственным за мою личную безопасность и никогда не перепоручал своим подчиненным скучную обязанность сопровождать меня повсюду.
— Какая девушка? — спросил я его, входя в библиотеку и протягивая руку за последним полученным в Европе номером «Мэгезин оф Уолл-стрит».
— Вам не нужно об этом беспокоиться, сэр, — проговорил другой мой старший помощник, выхватив письмо из рук Питерсона. — Я сам позабочусь об этом.
Как обычно, упрямство О'Рейли заставило меня долго с ним спорить.
— Позаботитесь — о чем? — спросил я, опрометчиво ввязываясь в разговор, и еще раз взглянул на пакет. В оберточную бумагу была завернута какая-то прямоугольная коробка из резной слоновой кости, и когда я поднял крышку тонкой работы, то понял, что кто-то знавший мои вкусы прислал мне небольшой, но несомненно подлинный старинный часослов.
Средневековые рукописи редко не вызывают во мне энтузиазма. Пульс у меня убыстряется, и, как говорится, начинают течь слюнки, а ум, радуясь возможности вырваться из двадцатого века, постепенно погружается в далекое прошлое. Взяв в руки этот часослов, я забыл про озлобленность держав на Генуэзской конференции, про опустошенные страны Европы, про экономический хаос, про отчаявшиеся массы полуголодных людей, чьи жизни были непоправимо растоптаны войной. Кровавый рассвет двадцатого столетия отошел в моем сознании на задний план, и я мысленно устремился в великий полдень европейской цивилизации, когда Жан, герцог Беррийский, предпочитал традиционному искусству войны искусство интеллектуального совершенства.
Мои пальцы ласкали листы часослова. Краски показались мне слишком яркими, но миниатюры были изысканными. Детали одежды и искусство воспроизведения перспективы позволяли предположить, что художник работал в самом начале Ренессанса. Я заглянул в латинский текст. Он относился к неканоническому эпизоду из жизни матери Девы Марии, что для часослова совершенно необычно. Как правило, в них Святой Анне отводится более скромная роль.
Меня переполнило любопытство. Вернувшись в двадцатый век, я захотел узнать имя дарителя.