История выглядит престранно: Симеон сначала фиглярствует, потом вдруг без всяких оснований (ведь ученик с самого начала все ему рассказал) начинает стенать, а кончается все буффонадой, воспроизводящей сценарий византийских политических шельмований (καταπομ- πβύσας*). Но особенно в рассказе настораживает какая‑то общая развязность стиля. Однако самое интересное следует дальше:
Как‑то у блаженного Симеона была встреча с друзьями. Поскольку один из них по причине телесной немощи нуждался в мясном питании и особенно в мясе молодых голубей, блаженный Симеон из сочувствия велел зажарить птиц и поднести их тому, кто в этом нуждался. Когда больной стал есть, Арсений, также сидевший за столом, смотрел на него с отвращением. Блаженный Симеон заметил это его отношение и… желая показать сотрапезникам высоту его унижения, дабы они знали, что остались еще у Бога чада послушания и истинные подвижники добродетели… взяв одну из птиц, бросил ему, приказав есть. Арсений услышал все это и ужаснулся от такого наказания; но он знал также, что непослушание еще хуже мясоедения. Он сотворил покаяние, попросил благословения, взял птицу и начал ее жевать и есть со слезами. Когда святой увидел, что Арсений уже достаточно разгрыз пищу зубами и готов послать ее в желудок, он сказал: «Хватит с тебя, теперь выплюнь! Ты обжора! Уж как начнешь есть, так все голуби не смогут тебя насытить. Умерь свою страсть!» (66—68).
С формальной точки зрения здесь рассказана лишь очередная банальная история о воспитании послушников: мы уже говорили о том, какими нестандартными способами в них уничтожали собственную волю (см. с. 47—49). Но реальное содержание рассказа богаче того моралистического урока, о котором толкует нам автор жития, Никита Стифат. Вообще, агиограф со своими интонационными ужимками играет в тексте ничуть не меньшую роль, чем Симеон. Вся атмосфера цитированных эпизодов жития наэлектризована «священным фиглярством». Речь идет о чем угодно, только не о честной педагогике. Вот это сочетание агрессии, откровенной провокации и бурлеска — при априорной для агиографа святости целей — и дает основания усматривать в поведении Симеона Нового Богослова черты «юродствования», хотя сам он, конечно, и не похож на юродивого.
Интересно отметить, что такое же соседство мотивов юродствования и сверхмерного послушания можно найти в житии (BHG, 187) Афанасия Афонского (925— 1000 гг.), который, будучи весьма учен, изображал невежество, «премудрую ребячливость, издевающуюся или подвергаемую издевательствам (νηπιότητα πάνσοφοι/ παίζουσαν ή παι£ομει/ην)