Хотя дело тут не в моей работе, а во мне самой. Это связано со случившимся, со всеми тайнами, о которых я говорила, и, что особенно важно, с тайной человеческого сострадания. Когда я обнаружила изуродованное тело, висящее на двери заброшенной камеры в подвале тюрьмы, меня больше всего поразило, что люди, которые это сделали, похоже, не знали жалости и сострадания. Мне приходилось сталкиваться с насилием, но никогда прежде я не видела столь разрушительного результата необузданной жестокости. Я заставила себя переступить через порог, прижалась к холодной разрисованной стене и попыталась разглядеть его лицо. Кем я была в его мертвых глазах: опоздавшим спасителем или очередным мучителем? Я не могу ответить на этот вопрос, не разобравшись в событиях, которые предшествовали этому. Именно поэтому и мучаюсь, с чего лучше начать.
Я люблю часы отдыха. В такие моменты кажется, что ты контролируешь ситуацию и при этом можешь обрести уединение. Особенно мне нравится послеобеденный отдых, в это время зэки переставали злиться и направляли свою энергию на решение конкретных задач.
Даже зимой я часто перехожу из одного корпуса в другой через двор, а не через туннель. Свет из камер заключенных оставляет тонкие полосы на гранитных стенах, напоминающие белые кресты военного кладбища. В местной церкви собираются те, кто вновь обрел веру. Из гимнастического зала доносятся удары баскетбольного мяча. В библиотеке юристы-любители изучают прошлые дела с усердием археологов, смахивающих пыль с покрытых землей камней. Сидящие в камерах зэки перелистывают страницы потрепанных детективных романов, надеясь, что их предшественники не вырвали последние страницы. Когда же мы закрываем камеры и запираем блоки, заключенные опять становятся беспокойными и тревожными, но после полуночи все приходит в норму, и даже те, кого мучит бессонница, сидят тихо. Эта благодать заканчивается за час до завтрака, когда многие зэки просыпаются и принимаются делать утреннюю зарядку, молиться и совершать прочие, иногда унизительные, ритуалы, которые призваны избавить их от навязчивых идей и маний. И тогда их умы начинают «бродить», у них появляются планы, их охватывает тревога или даже гнев, а для надзирателей начинается новый трудовой день, будь он неладен.
Джошуа Рифф был из числа тихих заключенных. Первый раз я увидела его, когда за три часа до начала моей смены пришла к нему в камеру, чтобы разбудить. Было начало пятого утра. Большинство зэков просыпаются еще до того, как ты вставишь ключ в замок, но Джошуа был еще совсем молоденьким пареньком восемнадцати лет с легкой щетиной на подбородке и сонными глазами. Худой, с взъерошенными волосами, он напоминал не преступника, а скорее маленького прогульщика, опоздавшего в школу.