Эдвин сцепил руки за спиной и наблюдал.
Они не разговаривали. Единственным звуком, нарушавшим тишину, было причмокивание их голодного ребенка.
Если бы только можно было увековечить этот момент, сохранить его навсегда, думал Эдвин. Он чувствовал себя глупо, потому что на глаза навернулись слезы. Однако он задавался вопросом, какая Элизабет покинет с ним детскую, когда закончит кормить ребенка. Холодная, полная собственного достоинства аристократка, которую он знал до сегодняшнего дня? Или же спокойная, уверенная в себе, тепло улыбающаяся женщина, какой она была большую часть сегодняшнего дня?
Были ли изменения в ней вызваны только Рождеством? Станет ли она самой собой, когда оно закончится? Возможно, уже завтра? Но которая же из этих женщин была настоящей Элизабет? Он ведь по-настоящему не знал ее. Он видел ее дважды перед свадьбой, потом был с ней в течение двух недель после бракосочетания и провел здесь несколько дней после рождения Джереми, всегда в присутствии ее матери. По сути они были незнакомцами.
Он никогда не был особенно застенчив с женщинами. У него было не так много партнерш в постели, но было много друзей среди особ противоположного пола, и он с нетерпением ждал, что в его браке будут как дружеское общение и привязанность, так и физическое влечение. У него все еще были друзья женщины. Но Элизабет была другой. Нельзя было сказать, что он был робок с ней, но он определенно испытывал перед ней своего рода благоговение, хотя на ее мать это не распространялось.
Элизабет казалось ему безупречной леди, кем-то, кто необъяснимо был выше него. Это чувство раздражало его. Он никогда не испытывал благоговейного страха перед социальным положением.
Чмокающие звуки постепенно утихали и наконец пропали совсем. Эдвин подошел и забрал у жены ребенка, пока она поправляла лиф платья. Он повернулся и осторожно уложил сына в кроватку, после чего поцеловал в мягкую, теплую щечку, вдыхая неповторимый детский запах.
Он подумал, что сейчас сочельник. И он не хотел, чтобы этот день заканчивался.
Эдвин придержал для Элизабет сначала дверь из комнаты Джереми в детскую, затем — из детской в коридор и, пропуская жену вперед, закрывал их, едва они выходили.
Она повернулась, чтобы пожелать ему доброй ночи. Он прочитал ее намерение по тому, как она набирала воздух.
— Элизабет, — сказал он быстро, прежде чем вновь почувствует себя слишком неловким, — я могу прийти к вам сегодня вечером?
Едва он спросил, он знал, что она не откажет. Она всегда была послушной женой — этого у нее было не отнять. Но он отчаянно хотел видеть в ее глазах отражение чего-то большего, чем просто обязанность.