Во втором издании БСЭ допр уже не упоминается. В издании, прославляющем нашу счастливую жизнь под попечительством Сталина, не могло быть не только никакого намёка на то, что десять процентов населения сидит (разумеется, в лагерях, в которых момент изоляции от общества более ограничен), но и не должно быть никакого указания на то, что в прежние годы советской власти мы были менее счастливы…
Почему русский язык использовал в качестве названия для тюрьмы этот украинизм – точнее сказать, уэсэсэризм (вспомним, что Старгород отнюдь не находился на Украине: концессионеры прибыли в Москву с Рязанского вокзала)? По-видимому, слово «допр» звучало как-то лучше, чем эрэсэфэсэровское ИТД (сокращение для «исправительно-трудовой дом» – которое, к тому же, можно было спутать со стандартным сокращением для «и так далее»).
Для людей двадцатых годов свойственно легкомысленное отношение к допру и к идее кратковременной посадки – даже по политическому делу, как в главах XXVII, XXXIII («из старгородского допра выходили поодиночке сконфуженные участники заговора «Меча и орала» – с них взяли подписку о невыезде»). Ср. у Маяковского: «Боже упаси меня от МОПРа [Международная организация помощи борцам революции], // А от допра я сам спасусь».
В наше время идея скорого возвращения после посадки не возникала, и о тюрьме с такой лёгкостью не говорили.
В «ЗТ», написанном после реформы 1929 года, допр уже не упоминается, зато слово «тюрьма» звучит чаще».
Северный захлопнул книгу.
– Всё ещё «наше время». Идея скорого возвращения после посадки ни у кого не возникает. Но о тюрьме тем не менее говорят с лёгкостью. Более того – добрые обыватели с лёгкостью необычайной разбрасываются словами «подонок», «педофил» и «убийца», минуя следствие и суд. Выносят приговоры на основании газетёнок, пустых бумажек, негодных даже в сортир! Пустых бумажек… – Северный задумался. – Ты опять, болван, разговариваешь сам с собой. У тебя же есть Алёна! Сколько сейчас? Десять утра субботы. Значит, там – одиннадцать вечера пятницы. Нет, неловко звонить. Пусть спит безмятежно. Напишу письмо. Да!
Он усмехнулся и пошёл к лэптопу.
Алёнушка, здравствуй. Как там Golden Gate? Прекрасен в утреннем тумане?
Я прислушался к решению квотеров, к твоему мнению и к Сениной озабоченности чувством справедливости и просто чувством. И занимаюсь делом совершенно чужих мне людей, чтобы они уже были здоровы вместе с монетным двором США.
Конечно, очень заманчиво провести субботу в компании Ильфа и Петрова, покачиваясь в дачном гамаке и попивая вискарик. Ещё заманчивее было бы провести субботу с тобой, на любой достаточно упругой горизонтальной поверхности. Но нас разделяет океан (я достаточно высокопарен слогом?), а с мёртвыми мужиками мне в последнее время не везёт (вспомни Гоголя!), в отличие от мёртвых девиц (прости за цинизм). Поэтому я, будучи покорным слугой квотеров, твоим и заполошного Семёна Петровича, собираю «замечательную допровскую корзинку» (см. главу XXVII «ДС») и отправляюсь в следственный изолятор. «Может быть, я не приду ночевать… тогда ты завтра приходи с передачей. Только, пожалуйста, не приноси вареников. Что мне за удовольствие есть холодные вареники?»