— Однако мы удалились от темы разговора, — поморщившись, заметил отец Владимир, — мы говорили о сущности христианства, и теперь для всех понятно, о какой именно сущности, но ведь такой сущностью, Сергей Димитриевич, именно и является моральная сторона в христианстве. Возвышенная евангельская любовь, святая правда Христова пленительны сами по кебе. Добро в самом себе имеет ценность. Пользу добра не надо доказывать.
— Вполне согласен с вами, отец Владимир, — откликнулся отец Григорий, — нам остается только открыть всем эту ценность, всем показать эту евангельскую жемчужину, и человечество примет ее без всяких доказательств.
— Откуда вышли, туда опять и пришли, — усмехнулся доктор. — Прошу не забывать сделанного мною возражения: во–первых, добро не для всех пленительно: для Кит Китыча куда привлекательнее кошелек, туго набитый золотом. Вас пленяет высота нравственного идеала, а меня толщина голых ножек танцовщиц… А во–вторых, добро бессильно. Я, может быть, и дошел до основания, что счастье только в добродетели, но это еще не значит, что я стал добродетельным. Я хочу быть таковым, но не могу. Апостол Павел говорит: доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю… Это мировая трагедия с миллионами человеческих жертв, между которыми и мой брат. Бедняга сознавал всю гадость засосавшего его омерзительного порока и пользу добродетельной трезвости, хотел бросить и не мог. И за попытку восстать на борьбу с пороком расплатился своей жизнью. Так вот, о чем я спорю с вами. Противоречий в нашем споре нет. Вы исследователи и указали главную ценность христианства. Я признаю эту ценность, но только отвожу ей должное место.
— Какое? Можно полюбопытствовать?
— То, которое занимают книжки, содержащие в себе правила для поведения в приличном обществе…
— С вами, доктор, рассуждать нельзя: вы говорите парадоксами…
— Нет, серьезно: вы скажите, что дает человеку религиозный культ? Какой смысл во всех тех обрядах, которыми так изобилует в особенности наше «православное» христианство? На прошлой неделе у нас был храмовый праздник. Приходский батюшка делал визитацию. Зашел ко мне. Окропил с большим усердием, чуть не все стены залил водой, перепортил фотографические карточки на стенах, замочил мои бумаги на столе. Жена и до сих пор бранится за бархатную мебель… Ну, скажите, — какой смысл в этом брызганье водой?
— Кропление было еще в Ветхом Завете, — робко вставил свое слово молчавший доселе отец Зосима, — оно есть символ нашего очищения…
— Так вот я и спрашиваю о том, какой смысл во всех этих символических действиях? Если это прием наглядного обучения людей христианским истинам, то, как я говорил уже, наша интеллигенция не нуждается более в наглядных пособиях. Кому–нибудь, может быть, и нужна икона для того, чтобы от нее уже перенестись потом мыслию к тому, что изображено на ней, а для меня, например, совершенно излишне это напоминание… Я расстройством памяти не страдаю и при желании могу помнить о Боге и на вокзале, и в вагоне, и в театре. По–моему, все это излишне.