Докатились до ночлежки. Тут встретились они с отцом Герасимом. Совесть пробудилась и заговорила. Батюшка взял их к себе, поселил в церковной сторожке и сделал Ерему церковным сторожем.
Ерема скоро примирился со своей участью. В душе благодарил отца Герасима за кусок хлеба и теплый уют. В глазах батюшки старался казаться исправным работником, за глазами попивал водочку, тщетно борясь с порочной привычкой.
Прасковья недели три ходила как спросонья. Потом мало–помалу втянулась в хозяйственные заботы и вдруг бросила пить. В характере ее произошла перемена. Веселая в молодости, буйная в период пьянства, Прасковья стала теперь угрюмо–молчаливой и мрачно–сосредоточенной. Видимо, в душе она переживала какую–то тяжелую борьбу. Ерема видел душевные муки жены, но не мог разобраться в них, и втайне жалел свою «Паскуду». «Уж лучше бы пила, чем этак–то мучиться», — часто говорил про себя Ерема, глядя на Прасковью.
Бывали иногда и некоторые просветы в новой жизни супругов. Чаще всего случалось это под праздник. Ерема, заперши церковь после всенощной и отдавши ключи отцу Герасиму, усаживался за стол. Прасковья, приходившая из церкви домой несколькими минутами раньше его, ставила на стол самоварчик. Сначала супруги молча пили чай, стараясь не смотреть друг на друга, но под конец разговор все–таки завязывался, и время проходило в мирной беседе. О прошлой своей жизни они старались не говорить, но иногда не выдерживали и в таких случаях, враз тяжело вздохнув, обрывали разговор грустными думами о погибшей счастливой жизни. Ерема хорошо помнил этот вечер. Им показалось даже, что для них возможна опять счастливая жизнь. В этот вечер беседа их шла особенно мирно. На столе ласково попевал свои песенки самоварчик. Горячий чай согревал, нежил усталые члены. Ерема стал вслух высказывать свои мечты о возможности новой счастливой жизни. Прасковья сначала грустно молчала, но потом вздохнула и, глядя куда–то далеко перед собой, тихо проговорила:
— Эх, кабы ребеночек был, — может быть, и вся жизнь сложилась по–иному.
Ерема понял, что она открыла ему свою заветную мечту, предмет своих тайных душевных мук, и молча потупился: он и сам порой тяжело вздыхал о том же и чувствовал, что в этом–то и кроется яд, отравляющий их супружеские отношения, но так как дело было непоправимо, то он и примирился с этим горем.
Но не могла, очевидно, примириться с такой участью Прасковья. Со времени последнего разговора с ней стало твориться что–то неладное. Сидит, сидит и вдруг заплачет, застонет, зальется слезами и забьется в судорогах. Дальше — хуже. Прасковья стала опять запивать, а пьяная начинала «завывать». Пьяные слезы переходили в истерический плач. Рыданья мешались с диким хохотом, прерывавшимся тихим разговором, переходившим в пение. Все вместе сливалось в какой–то душу надрывающий вой. Припадки длились час, а иногда и два. Затем Прасковья стихала и мрачная, темная принималась за домашнюю работу.