Архиерейский дом принял необычный вид. Временами он походил на муравейник. К подъезду его подходили и подъезжали священники, дьяконы, псаломщики, таща за собой свои чемоданчики.
У подъезда встречал гостей все тот же Акимыч. Но это был уже не величественный прежний швейцар. Евангелие пало на добрую почву. Акимыч попросил архиерея благословить его именно на тот подвиг служения ближнему, о котором говорил ему владыка и на который он хотел призвать кого–либо из монастырской братии. Владыка благословил с радостью и тут же облек Акимыча в собственный подрясник.
Петр Акимыч превратился просто в Акимыча — ласкового, приветливого старца, суетливо и добродушно встречавшего «архиерейских гостей». И чем беднее и старее был приезжавший священник, тем почтительнее встречал его Акимыч; принимал от него благословение и, подхватив чемоданчик, вел гостя в номерок.
Холодные и строгие стены архиерейского дома, к которому духовенство прежде подходило не иначе как только старательно расчесав волосы, приладив камилавки и кресты, и не иначе как только «с докладом», с той или другой бумагой в руках, эти самые стены затеплились лаской и светом. И потекли сюда и радость, и горе, и нужда, и счастье — все, чем жило и дышало духовенство, и тут, под опытным руководством владыки, все импульсы жизни освещались смыслом, проникались духом евангельского учения, и пропитываясь здесь благожелательным любящим настроением, приезжавшее духовенство, уезжая, невольно распространяло то же настроение по самым отдаленнейшим уголкам епархии.
Мало–помалу, совершенно незаметно для себя, духовенство сплачивалось около архиерея в одну тесную семью, проникнутую одним духом и спаянную одной общей идеей.
Канцелярия заглохла. Изредка только появлялись в ней бумаги, без которых нельзя было обойтись только потому, что они подлежали оплате гербовым сбором. Но бумаги оплачивались и складывались в архив, а дела вершились тут же у владыки, за стаканом чая, когда духовенство, покончив свои дела в городе, сходилось вечером в обширный зал владыки, во всю длину которого стояли столы с кипевшими на них самоварами.
Позабыты были и «доклады». Они заменились живыми беседами, затягивающимися иногда за полночь.
Заплесневела и архиерейская карета. Владыка не признавал иного способа передвижения по городу, как только собственные ноги и трамвай.
Конюшня архиерейская тоже потерпела переворот. Она переделана была в длинный ряд сараев, под которые приезжавшее из сел духовенство ставило своих лошадок.
* * *
Не так доверчиво и легко поддавалось новому строю епархиальной жизни городское духовенство, впитавшее в себя жизнь горожан, опутанных в своих взаимоотношениях сетью правил условной вежливости и холодной официальности, создающей ту атмосферу, в которой с виду все вершится гладко и прилично, но в которой задыхается натура сельского жителя.