А Володька — весь мокрый, вырвался кое-как из цепких рук доярок, пустился во весь дух наутек. Бабы хохотали ему вслед. Грозились поймать его и не выпустить.
Ни он, ни доярки, так и не поняли, как случилось, что именно там в реке сломался ледок меж ними. И если раньше никому не было дела до того — поел поселенец или нет, то теперь без него за стол не садились.
Он не просил, само по себе случилось, что вперемешку с бабьим бельем, стали сушиться на веревке и его рубашки, майки, носки. Зачастую он даже не знал, кто это делает. И принимал за должное. Да и что тут особого? Он им помогал, не спрашивал, они — ему.
Вечерами, когда работа заканчивалась и над загоном опускалась ночь, разводил старик сторож костер. Начинал печь картошку. Для всех. Собирались к костру доярки. Садились в кружок. Говорили тихо. Вполголоса. И все просили старика рассказать какую-нибудь историю.
Сторож, пожевав рыжий от махорки ус, головой качал. Знал, любят доярки сказки, а называют хитро потому что себе стыдятся признаться, что в детстве сказка обошла их, а в жизни все лишь горькое окончание ее узнали. Ни у кого из доярок нет отцов. Погибли. Старших братьев нет. Погибли. Младших сестер и братишек нет. Вдовы их матери.
А потому жалел их сторож. Как мог скрашивал дояркам несладкую их жизнь. Утешал их сказкой. Вот и теперь в кружок уселись. Смотрят на него ожидающе. Глазами — дети. Жизнью— старухи.
Печеную картошку и то есть не научились. Вон как лица перемазали. Смех один. И этот… Тоже хорош. Голову на колени к Цинке положил. А Ольгину руку гладит. Ну и гусь, — дернул усом сторож.
— Дед, расскажи! Что-нибудь, — просят бабы.
Вовка глаза прикрыл. Ему тепло и сытно. А, историю? Ну что ж? Можно и послушать? Никогда не слышал. Кроме тех — лагерных, может эта иная?
Старик доел картошку не спеша. Запил чаем. И, оглядев тесный кружок, откашлялся, прочистил голос, глянул на старуху, мол не обессудь, если чего загну лишнего. Подвинулся ближе к костру, к теплу. Доярки притихли. Даже деревья умолкли. Насторожились. Шептаться перестали. Слушали сказку старого сторожа.
— Давно, давно это было. И жила в лесу далеком бабка одна. Злая и страшная. Все ее боялись. И птицы, и звери, и люди. Даже деревья и трава. Колдуньей была та бабка. Из страха, а может еще от чего, не росли в ее лесу цветы. Не приживались. Попадет бывало семя цветочное на ту землю, да и засохнет. Умрет. Деревья в том лесу никогда не знали листьев. А трава родилась колючая и черная, как злоба старой колдуньи. Все живое губила она. Так жила она много лет. И стала совсем старой. Но чем дряхлее становилась она, тем сильнее была ее злоба. Но ведь колдуньи не могут умереть, покуда не отдадут свое зло другому. Кто после них на земле остаться должен. И продолжить то, что делали колдуньи. Вот так и эта решила сделать. Но кого найти взамен себя? Стала думать старуха. И вспомнила, про девочку, что жила в деревне на краю леса ее. Она сиротой росла. Никого у нее не было кроме голубя. Он один был ее другом. Прокралась колдунья ночью в дом к девчонке, и схватив ее, понесла в свой лес. Девчонка по дороге спала. А когда проснулась утром, ничего не могла понять. Где она и что с нею. Закричала она, заплакала. А колдунья ей говорит: «Поздно спохватилась, за-соня. Далеко твой дом. Не дойти тебе туда. Не выбраться из моего леса. Скорее сама неживым деревом станешь, чем вернешься туда. Не увидеть тебе твоей деревни, дома твоего. Сада и лужайки. Не знать тебе, как поют птицы и какое бывает солнце. Все умерло для тебя. И ты для всех умерла. Другою ты станешь. Такою, какою я захочу».