Канцлера Яна Замойского и других сенаторов Речи Посполитой, получивших аналогичные послания короля Сигизмунда III, явно пытались убедить в достоверности рассказа названного Дмитрия. Для этого сообщали об отзывах знатного перебежчика из Смоленска и других лазутчиков, говоривших о «тревоге великой», вызванной в Москве известием о появлении Дмитрия. Отыскался якобы и некий «инфлянтец» (выходец из Ливонии), который служил царевичу Дмитрию в Угличе и даже был там в момент нападения на него. Нунций Клавдий Рангони доносил об этом в Рим: «Король, узнав, что у литовского канцлера Сапеги находится ливонец, который, взятый в плен во время войны короля Стефана в Ливонии, был назначен с другими служить Димитрию, которому было тогда 10 или 12 лет, и что этот ливонец хвастается тем, что узнает Димитрия при свидании, приказал послать его к Вишневецкому. Когда он был допущен к Димитрию, последний признал его своим прежним слугой, а ливонец также узнал Димитрия благодаря бородавке, которая у него на носу, и одной руке, которая короче другой; кроме того, они узнали друг друга по разным признакам на теле того и другого»>11.
В Посольском приказе впоследствии выяснили имя беглого ливонца и узнали, что это был некий Петруша, холоп Истомы Михнева, ставший в Литве Юрием Петровским. Московские дипломаты говорили, что «служил он на Москве у сына боярского у Истомы Михнова, а звали его Петрушею, а не Юрьем Петровским, а был он в Лифлянской земле году или дву, и рос у Истомы Михнова в ыменье на Туле; а на Углече он николи не бывал, и царевича Дмитрея не видал, и у нас таких страдников ко государским детем не припускают»>12.
Опять непонятно, почему вместо того, чтобы подробнее расспросить этого человека о том, что он мог помнить, его тайно послали к князю Вишневецкому. По каким-то известным только инфлянтцу «знакам на теле Дмитрия» и «по многим обстоятельствам, упомянутым в это время в разговоре Димитрием», слуга нашел его «истинным сыном Ивана». Кстати, что это за деталь с разной длиной рук Дмитрия, напоминающая о сухоруком горце, захватившем власть в Кремле в середине XX века? Не объяснялся ли заметный у Лжедмитрия психологический комплекс властолюбия постоянной необходимостью скрывать свой физический недостаток? Пусть это и предположение, но нам ведь так мало известно о характере самозванца, что аналогия с другими эпохами может оказаться уместной.
Видимо, «московский царевич» понял, что его проверяют, и оказался готов к этому. Хотя из всей истории заметно, что слуга Юрий Петровский, напросившийся на службу для проверки подлинности «князика», был весьма заинтересован в успехе опознания — в ином случае лжецом могли объявить и его самого. А сколько таких «признаний» у самозванца еще впереди!