Жили лесорубы в этих избушках до весеннего половодья. Если рубили лес далеко от Сельги, то приходили домой только за продуктами — сухарями, пшеном, соленой и вяленой рыбой.
Поперечная пила, лошадка и избушка в четыре венца, без окон. Так было совсем недавно, но все это уже позабыто. Бараки стали строить для лесорубов в первую пятилетку, первая электропила появилась в 1947 году. И об этом редко кто вспомнит.
…Когда сказал этнографам о яме, в которую провалился, они обрадовались, побежали обмерять и зарисовывать такую завидную находку.
Часов девять утра. Улица давно опустела. Тихо и лениво плещется озеро. Жужжат мухи, летают слепни вокруг лошадей, те фыркают, крутят гривастыми сытыми шеями и небрежно отмахиваются иссиня-черными хвостами.
Лохматый этнограф в яркой клетчатой безрукавке навыпуск, в узких брюках и сандалетах на толстой каучуковой подошве рисует полуразвалившуюся баню, которую дядя Степа, занятый другими делами, не успел разобрать на дрова. Впритык к ней месяц назад он срубил новую баню. В тени под елкой сидят две собирательницы старины с прическами, каких пока нет в Сельге, а есть только в больших городах, и переводят с карельского плачи и причитания о покойниках.
Часть студентов и аспирантов из экспедиции отправилась с лопатами на кладбище, другие — на улицу Прякеля фотографировать и обмерять древние избы.
Этнографы знают, кто я, и с некоторых пор мы конфликтуем, особенно с этим лохматым художником. Сейчас он говорит:
— Все спит. Все мертво. Даже не верится, что где-то расщепляют атом, есть биокибернетика, Уланова и Пикассо, что человек уже вырвался из земного притяжения и над головой этого же человека, как дамоклов меч, висит водородная бомба.
Да, конечно, на улицах Сельги очень тихо и сонливо в ясные дни.
— Андрюша, а чего ты хочешь? — вступает в разговор девушка с красивеньким личиком, в юбке колоколом и босоножках с большими медными пряжками. Я никак не могу привыкнуть к ее прическе: кажется, что ее волосы взъерошил ветер или она забыла с утра причесаться. — До ближайшей станции полтораста верст, а станция называется Медвежья Гора. Пока доплетется сюда современность, будет усталой и сморщенной старушкой.
Я с ними не спорю, я соглашаюсь снисходительно и шутливо, и это их сердит. Я не защищаю Сельгу: в основном они нападают на нее из-за того, что ревнуют меня к своей старине.
В южном конце я был в гостях у родни Степана Васильевича и услышал быличку:
«Шел как-то сележскии мужик по лесу. Из себя, как ты, как я или как он, — простой мужик. На работу шел. Встречает иноземцев, идут и идут — видимо-невидимо… В котомке у моего-то соседа хлеб, значит, был и Правда. За поясом, конечно, топор. Выходит из-за деревьев и спрашивает: