— Дуняшка! Пяйвяне каунис…
У нас, у карел, суровая жизнь была, суровые и обычаи. Такое счастье, как мне, редко доставалось карельской женщине. Ни разу муж меня не ругивал, не бивал. Чуть брови насупит, отвернется, я уж догадываюсь, что неладно сделала или словом обидным огорчила. Меня не обижал, и себя в обиду не давал. Пока была жива моя мать, часто ее навещали. Соберемся, бывало, к ней, Матти принесет из чулана ягодную корзину из лучины и скажет свекрови:
— Положи подорожники.
Та и наложит всего, что спечено, сварено, насолено и посолено. Любо-нелюбо, а клади — кормильцем-то в доме муж мой был, а не свекор. Тот все больше ноги больные парил в овсяной пареной трухе.
— Никитична! А с Дярие-Дуарие и ее мужем вы встречались? — перебила я рассказчицу.
— А как же? На праздниках всегда были вместе. Шутим, смеемся. Ведь неплохая Дарка, это я из-за ревности ее хаяла. Под стать себе и мужа выбрала. Оба рослые, толстенные, степенные. Идут по улице, так хоть по стакану с водой им на головы ставь — вода не прольется. Ну, а мы с Матти совсем другого сорта. Оба резвые, смешливые, попеть да поплясать охотники, в работе спорые. Молодец Дарья, и себя и всех нас оделила счастьем, наплевала на все сплетни-пересуды, на родительский гнев, на жениховскую бедность. Правду сказать — муженек-то ее в холостяках леноват был, долго спать любил. Дарья в руки свои могучие его взяла, лень из него вытряхнула. Вот и стали разживаться, стало у них от ужина хлеба оставаться.
Не все было гладко и на нашем пути. Беда по людям ходит, так и нас не обойдет. Отлучился мой желанный в другую деревню сапоги шить. Была я беременна первенцем. Как зарожала, свекровь в хлев свела, сама ребенка приняла, в избу привела, на полу на солому уложила, стакан водки налила — согреться. Да ничто не помогло. Занедужила я. Грудница приключилась. Заячью шкурку мездрой приложили, еще хуже стало.
Сынок мой груди не отведал, с рога коровьего молоко коровье, пареное в печке, сосал. Соску сшили из скобленой овчины… Неживучий родился сынок, умер вскорости. А я долго болела, да выдержала, смерти не поддалась.
Жив был еще сынок, как отец домой вернулся. Ох, и лютовал он! Первый и последний разочек видела я его такого гневного. Думали, всю избу по бревнышку разнесет. Меня с полу на руки взял, на кровать уложил и говорит матери:
— Попробуйте ее еще раз с этого места тронуть! Провалитесь вы сквозь землю со своими порядками. Осточертели они, только в Питере и отдохнул от них. Если Дунюшка умрет, то у меня полетят к чертовой матери все иконы медны-складни, у кадильницы ручку-хвост отверну, напоклонники по лоскуточкам разорву, а кожаными четками сам себя исхлещу… Я виноват. Не уберег.