Однажды я назвал китайского фокусника китаёзой, и отец долго и терпеливо говорил мне, что все национальности достойны уважения, и приводил убедительные и простые примеры. Этот урок я запомнил на всю жизнь.
Из воспоминаний о еврейской школе остались в памяти написание буквы «А» по-еврейски, день приёма меня в октябрята, когда я вернулся с большой звездой на груди, многочисленное собрание еврейской молодёжи, на котором я поднял обе руки за то, чтобы закрыть синагогу и открыть в этом здании новый кинотеатр.
Во второй класс московской школы я поступил поздней осенью 1931 года.
Встретила меня столица непривычным шумом, и несколько дней у меня в ушах стоял гул как в пустой раковине. Освоился я очень быстро и как истинный москвич сразу начал запоминать номера телефонов, трамвайные маршруты и причудливые названия улиц Староконюшенный, Сивцев Вражек, Бутырская, Марьина Роща, Спасоналивковский и т. д.
Школа захватила меня в свой бурный водоворот. Ходил я в школу всегда с большой охотой. Учился хорошо. Общественная работа всегда увлекала меня больше, чем собственно учёба.
Быстро появилось много товарищей. Солидная драка с «королём начальной школы» прочно утвердила меня в группе главарей. Кстати сказать, физиономия после этой драки у меня припухла надолго и основательно. Отец внимательно осмотрел все синяки и шишки и тоном судьи всесоюзной категории произнёс:
— Очень, очень умело разукрасили твой портрет, просто мастерски.
Но мне ничуть не было стыдно, и я со значением и гордостью ответил:
— А вот и разукрасили.
Отец уделял мне всё своё свободное время, и хотя его было всегда мало, но результаты были неплохие. Я начал учиться всё лучше и лучше и наконец стал так называемым «лучшим учеником школы» (был тогда такой термин).
Отец часто уезжал в командировки. Обстановка в семье становилась всё тяжелее и напряжённей. Периодические трёпки чередовались с истериками и воплями о том, что в меня вложена вся жизнь. Я был «неблагодарным эгоистом», «шалопаем», «азиатским бандитом», «кретином» и «карабахским ишаком». Наконец на двенадцатом году жизни мне было категорически заявлено, что моя жена будет несчастнейшей женщиной на всём земном шаре. Последнее заявление произвело на меня удручающее впечатление, и я разревелся. Детально обдумав это роковое предсказание, я явился в кухню и произнёс:
— Моя жена будет счастливой, потому что я буду её любить так крепко, как я ненавижу вас.
Отец был в очередной отлучке. Поздней осенью 1936 года я подсчитал свои денежные ресурсы (в копилке было 3 рубля 70 копеек оборотных средств и 10 полтинников неприкосновенного запаса), надел свою огромную клетчатую кепку с кнопкой, пальто и внятно с расстановкой произнёс: