Тетя Люся выглядит растерянной и печальной.
— Болит что-нибудь? — спрашиваю.
— Болит. Вот тут.
— Сердце? — пугаюсь я. — Может, валидол дать?
— Душа болит, — задумчиво говорит она. — Ночью лежишь… бессонница… пусто… страшно… И начинает болеть. Отчего это, а? — она горестно сжимает воротничок байкового халата.
— Я знаю одно лекарство, — говорю.
— Душа болит, душа, — сомнамбулически повторяет она. — И медведь… его давно нет. Что-то случилось. Что-то с ним случилось.
Я достаю из сумки шоколадку — тетя Люся сластена. Она делает вид, что не замечает хорошенького розовощекого личика Аленки. Аппетитно шурша фольгой, отламываю кусочек. Больная начинает слегка коситься в мою сторону.
— Угощайтесь, — пододвигаю ей лакомство.
— Вы, Александра, знаете, чем меня взять. Я ведь — поверите ли? — была балериной и никогда не могла есть шоколада столько, сколько хотелось, — боялась поправиться. Вы, конечно, не верите?
— Верю.
— Не верите.
Вдруг она скидывает тапки и, грациозно встав на мысы, делает несколько быстрых изящных поворотов. Лицо ее преображается, слетает с него сонная одурь, оно кажется красивым.
— Ну, как? — запыхавшись, спрашивает она. И тускнеет. — Сон я видела нехороший… Будто квартира моя — чей-то рот, и я живу во рту. А там жутко неудобно, кругом зубы… И в любой момент проглотить могут. И деться некуда. И рот этот — мой будто бы. Во как, у себя во рту живу.
— Да, — говорю, — ну и сон.
— А медведь уже целую неделю не приходит, — вдруг вспоминает она. — С ним что-то случилось… Я чувствую.
— Может, меда для него купить, а? — предлагаю я. — Он и придет.
Тетя Люся счастливо улыбается.
— Меда! Меда! Как же я раньше не догадалась! Александра, вы умница. Конечно, меда!
На улице теплые летние сумерки. Пахнет остывающим асфальтом, отцветающим жасмином, будущим дождем.
Иду не спеша. Разглядываю витрины магазинов. Ювелирный. На черных безголовых шеях — золотые цепочки. Далее магазин “Одежда для беременных”. Счастливое платье на двоих. Мне оно ни к чему. Илья не хотел детей. Зоомагазин. На вывеске собака держит во рту огромную кость. Кость выглядит несъедобной, собака — несчастной. Она похожа на дворового пса из моего детства, которого все в нашем подъезде любили и подкармливали, но никто не хотел взять домой, а детей, гладивших его свалявшуюся безродную шерсть, заставляли потом тщательно мыть руки. Как же его звали? Джим?.. Джек?.. Когда никто не видел, я обнимала его за шею и целовала в глаза. В мудрые, выцветшие от долгого одиночества глаза. Он нежно смотрел на меня и от удивления переставал вилять хвостом. И тут бабушка кричала в окно, чтобы я сейчас же отошла от собаки. Я отходила, а пес шел за мной до самого подъезда, поверив в искренность ласки. В одну из ледяных зим он куда-то исчез…