Он смеется, весело колышется на его животе мрачная ряса. Сейчас отец Михаил похож на процветающего, довольного жизнью купца.
— Самый большой грех, Саша, — это занудство. Неспособность меняться. Давай лучше еще чайку! А часовню неплохо было бы построить. В лесочке, а?..
* * *
Если смотреть на свою жизнь как бы со стороны — она мерцает тихо и потаенно, ей будто не хватает решимости ни вспыхнуть, ни погаснуть совсем. Наверное, тридцать — возраст, когда снова, как в пятнадцать, все неясно и все возможно. Только иначе. В пятнадцать пытаешься преодолеть наивность, в тридцать — разочарованность. Но все равно: мир так же податлив, и в нем может все произойти, а может не произойти ничего. Насколько я его приручу, настолько он и будет для меня счастливым.
…Тугая, с глянцевыми боками слива лежит в большом эмалированном тазу. Под ворчливым бабушкиным руководством я осваиваю мудреную науку консервации. Банки тщательно вымыты, на их выпуклых боках отражается безыскусный пейзаж: яблоня, облака, солнце. Раскладываю сливу по банкам.
— Да ты побольше, побольше клади, не жалей, — поучает бабушка. — Чтобы компот поядреней был, чего одну воду-то хлебать?
Добавляю по щедрой горсти в каждую банку. Кладу сахар — стакан на трехлитровую банку. Заливаю кипятком.
— Доверху, доверху лей! Да смотри, чтобы пузырики вышли…
— Ай! У-я-я-я! — вскрикиваю и далеко отбрасываю от себя горячий чайник.
Бабушка охает, вскакивает, бежит за тряпкой. Нещадно ругается. Заботливо смазывает ожог подсолнечным маслом.
— Тряпкой, тряпкой надо было держать, — ворчит она. — Какая ты неумеха все-таки! Беда прямо с тобой. Вот помру — как без меня жить будешь?
— А ты, бабуль, не умирай, ладно?
— Да уж придется мне, видно, еще на этом свете помыкаться… На кого тебя, такую, оставишь?.. Ты там инвалида своего еще не ошпарила, нет?..
Снова ставлю полный чайник. Жду, пока вскипит. Чтобы не терять время, мою следующую порцию банок.
Делаю вторую попытку. Потихонечку (чтобы банка не треснула) наливаю кипяток, смотрю, как проворные пузыри бегут вверх, потом беру крышку и, встав на цыпочки, старательно орудую закручивающим аппаратом. Бросаю взгляд в большое зеркало у стены — пластмассовая ручка аппарата кажется жутким продолжением руки.
— Чего любуешься-то на себя? — вскипает бабушка. — Ты дело делай.
К двум часам дня шестнадцать, еще горячих, бордовых банок, донышком вверх, стоят ровным рядком. Бабушка накрывает их шубой, чтобы дольше остывали, и довольная, но все еще по инерции ворчащая уходит в сад и садится на складное тряпичное кресло под свою любимую, давным-давно ею посаженную, старую и корявую яблоню…