Илюха говорил с завистью, смолил нещадно, захлёбывался кисловатым дымом, подмигивая Андрею.
– Выходит, они спорить будут, а мы когда спать будем? Ведь завтра опять на работу…
– Чудак-человек, да сейчас спи, кто тебе не велит? Я вот иссмолю цигарку и отключусь часочка на два. И ты не кисни, а прижимайся поплотнее да и… А ты случайно не храпишь?
– Откуда я знаю, – засмеялся Андрей.
– Тогда плохи твои дела. Вот я про себя точно знаю – как тихая мышка сплю – ни визга, ни писка.
Суднеев, кажется, закончил свой доклад, сгрёб бумаги на столе, начал их прятать в сумку.
– Может быть, вопросы какие будут к товарищу Сундееву? – спросил Бабкин.
– Эх, – Илюха толкнул в бок Андрея, – есть у меня до них вопросец, но если задам, точно на Колыму загремлю.
– А какой вопрос?
– По существу. Ты не заметил, что пока он докладывал, целый графин воды вытрескал. Вот и вопросец возникает – он писать не захотел, а?
Андрей еле сдержал себя, чтоб не расхохотаться, вот уж точно вопрос по существу, любит Дмитрий Ермолаевич воду глушить, может быть, от болячки какой? И пока рассуждал про себя Андрей, Минай привалился к его плечу, задышал ровно, тоненький звук, похожий на свист суслика, наполнил комнату.
– Минай опять уснул, – усмехнулся Бабкин. И попросил Андрея: – Толкни ты его, Глухов!
Илюха несколько секунд удивлённо моргал глазами, словно они склеились, пока он спал, потом взвизгнул по-поросячьи, начал быстро стаскивать с себя фуфайку.
– Ну, чего там у тебя, Илюха? – недовольным голосом спросил Бабкин.
– Да, наверное, горю…
В конторе ощутимо запахло палёным, из рукава фуфайки тянулась голубая змейка дыма. Пока Илюха заливал кружкой с водой рукав, вполголоса матерясь, собравшиеся умирали со смеху. Лишь один Бабкин сидел насупленный, кривил рот, и когда Илюха загасил дымящуюся вату, сказал нравоучительно:
– Вот так, Илья, и контору нашу спалишь, и сам обгоришь, как воробей. Ведь предупреждал – не дыми, как паровоз, чадишь.
Правленцы ещё несколько минут прыскали от смеха, и только Степан Кузьмич с тревогой поглядывал на Сундеева, а потом не выдержал, цыкнул:
– Ну, чего вы ржёте, как жеребцы? Решать надо, ведь сами себя держите… У нас Николай Курков присутствует?
Колька громко подал голос от порога, где он тоже, наверное, подрёмывал:
– Присутствует.
– Ну, так как, товарищ Курков, насчёт займа?
Колька задумчиво пригладил ершистые волосы на голове, собрал морщины на лбу, долго молчал. Потом сказал глухо, как будто про себя:
– Займ – дело хорошее, но надо с бабой посоветоваться.
– И затих.
Опять прыснули люди в кулак – началась комель! Жена у Коли Курка – гунявая, маленькая бабёнка, была туговата на ухо, и, как все глухие люди, говорила громко и редко, а уж о таких делах, как займ, от неё и слова не добьёшься. Не её это морока, на то Колька есть, который зорко, как коршун, следит за своим богатством. Даже с фронта писал домой матери: «Дорогая мама, если Дана (жену Кольки звали Дашей) продала мои кальсоны, пусть катится назад в Лукавку».