Когда Глухов читал это письмо на фронте (как раз под Ленинградом, в гнилых болотах, где в мочажинах стояла рыжая вода), те слова из записки защемили сердце, гулко забилась кровь в висках, неизвестно откуда появившийся жар проколол грудь, как штыком.
Он долго не мог успокоиться, несколько дней ходил, как пьяный, под ним колыхалась шаткая земля. Он, вскидывая руки, искал опору, за которую можно держаться, сохранить равновесие. Но опоры не находилось, и он замирал, старался удержаться на ногах. Однажды это произошло с ним в опасной простреливаемой зоне, при возвращении в окоп, и если бы не Юрка Маликов, долговязый тамбовский паренёк, упавший под обстрелом и рванувший за ноги Андрея, как знать, может быть, уже давно бы не было его в живых. Пулемёт с немецкой стороны захлёбывался в частом перестуке, и уж наверняка пуля нашла бы его, не пощадила.
Андрей будто через подушки слышал, как матерился Юрка, сосущая тупая боль в груди не отпускала, немощь появилась в ногах, во всём теле. Он казался сам себе измятым, раздавленным, внутри что-то булькало, как на болоте под сапогами. Как жить дальше, зачем? – этот вопрос словно застрял в голове. И ещё один вопрос – почему так случилось, что произошло?
Он часто получал письма от Анюты, настолько часто, насколько позволяли военное время и обстоятельства. Всё в них было: и грусть, и надежда на встречу. Одного не было – отчаяния. Значит, оно появилось стремительно, иначе Андрей бы уловил его в письмах, как мог подбодрил и утешил. Конечно, оттуда, с фронта, он не мог дотянуться руками, прижать её к себе, приласкать, но душой, любящим сердцем он бы прикоснулся и отогрел её словами, наполненными участием и жалостью. Но, может быть, и не нуждалась в его участии Анюта? Этот вопрос тоже возникал в сознании.
Только после войны, возвратившись из армии, Андрей поехал к матери Анюты, и ему прояснилась причина трагедии. Впрочем, мать, Наталья Ивановна, постаревшая, сгорбленная, раздавленная горем, наверное, тоже не знала всё до конца или не говорила ему специально, чтобы не бередить старое. По её словам выходило, что виной стал Серёга Бабкин, по деревенской кличке Барсук, врач, возвращавшийся из отпуска из Парамзина и остановившийся в доме Натальи Ивановны, так как он часто служил кровом для земляков, приезжавшим из дальних краёв или, наоборот, куда-либо уезжающим.
Серёга был хром, за что в деревне ему дали ещё в детстве прозвище Рупь-пять, намекая на укороченную ногу, на которую он смешно припадал. Был Серёга в отца кряжистый, сильный. Перед войной он окончил медицинский институт, его послали работать в Куйбышев в какую-то заводскую клинику. На фронт не взяли из-за хромоты, и Серёга в письмах домой теперь похвалялся этим обстоятельством: вот, мол, хоть и Рупь-пять, а теперь не на фронте, даст Бог, и уцелеет, не случится с ним того, что происходило со многими его земляками: скорбные похоронки словно кружились над маленьким Парамзином и неожиданно, как снежные хлопья, опускались то на один дом, то на другой. Даже не верилось, что в маленьком Парамзине родилось такое количество солдат, и сейчас они оплачивали кровушкой счастливый миг своего рождения.