Ольга ждала мужа к обеду, урывками, пока спал Витька, приготовила вкусный борщ, потушила мясо, под краном остудила водку – сегодня сам Бог велел пропустить рюмку. Но миновал полдень, солнце склонилось к закату, а он всё не возвращался, и в голову полезли мысли – одна нелепее другой. А вдруг они загуляли с ребятами – праздник – известное дело, и за звоном стаканов забыли о семьях, о близких, или ещё хуже, заглянули к каким-нибудь распутным девицам – мужики и на такое способны, не случайно, видимо, сосед-майор Колыванов как-то сказал в присутствии своей жены: «А я хочу, чтобы Фрося (он показал пальцем на жену) ко мне, как к собаке относилась, – и помолчав, добавил: – Чтоб три раза в день кормила и на ночь с цепи отпускала».
Тогда все посмеялись над этой шуткой, а сейчас в голове теснятся мысли – а вдруг и в самом деле мужикам свободы захотелось? Она, эта свобода, как сладкий мёд, влечёт и манит. Но подумав хорошенько, Ольга одёрнула, пристыдила себя, как могло ей прийти в голову подобное, от воспалённого воображения, может быть, ведь любит её Фёдор и наверняка ни на кого не променяет. Она успокоилась, села к окну, стала вглядываться в густеющую темноту, пока не устала.
Муж появился дома часов в одиннадцать и сказал с порога:
– Готовь чемодан, Оля.
Был он трезв, как стёклышко, и Ольга поняла, что не праздничные симоны-гулимоны стали причиной его задержки, а дела служебные… Он присел к столу, вытянул устало ноги, продолжил:
– Приказ нам объявили – переводят часть в Западную Украину. Завтра уже в эшелон грузимся, а сегодня имущество своё паковали.
– Что случилось, Федя? – с тревогой в голосе спросила Ольга.
– Да ничего пока. Мы же военные люди, Оля. Сказали: чемоданы в руки – и вперёд. Может быть, к войне Сталин готовится. Только с кем воевать? С немцами у нас договор, с финнами перемирие, так что и противника нет. Значит, ничего страшного…
– А как же я? – спросила Ольга тревожно.
– Ты не волнуйся, Оля. Поживёшь у моей мамы в деревне, там хорошо, вольготно. Для Витька молоко будет. А потом… Потом ко мне переедешь. Найду же я там какую-нибудь квартиру! Так что не скучай, ладно?
– Ладно, – тихо сказала Ольга, и слёзы навернулись на глаза. – Только как я к твоей матери поеду?
– Я уже договорился. Завтра с нашим эшелоном до Грязей, а там придумаем, как до Парамзина тебя переправить.
– А мои родители? Ведь они и знать не будут, куда я пропала… Сходить, хоть сказать!
– Письмо напишешь.
Этот вариант показался Ольге наиболее подходящим: не надо снова переживать и волноваться, глядеть в плачущие глаза матери, опускать бессильно голову, ощущать, что внутри тебя не душа, страстная и любящая, а ледяная скорлупка, наглухо закрывшая сердце. Откуда это у Ольги, она и сама объяснить не могла, только нет у неё пока желания идти на примирение, преодолеть барьер неприязни в сердце. Не возникло оно и несколько месяцев назад, когда мать появилась у неё на квартире, повздыхала, поахала, глядя на её округлившийся живот, но что-то так и не дало ей сделать шаг вперёд, преодолеть, и они, поговорив несколько минут, расстались холодно и равнодушно.