И вместе с Вадькой вышла за дверь. Севка сорвался с места и, невразумительно бормоча:
– Видишь, Мурка решила, я что, с ней спорить буду? – тоже выскочил в коридор.
А потом… Катька просто не поверила своим глазам! Евлампий Харлампиевич, ее самый верный друг, единственный гусь, который ее всегда понимал, вдруг тяжеловесно спорхнул с высокой спинки стула и, громко шлепая красными лапами по линолеуму, последовал за Севой! Его гордо вытянутая шея и спина с аж топорщащимися от напряжения перьями выражали глубочайшее презрение.
– И ты, Евлампий Харлампиевич?! – пробормотала Катька тем самым тоном, которым умирающий Юлий Цезарь бросил последний упрек вонзившему в него кинжал другу. Но точно как Брут, Евлампий Харлампиевич был глубоко уверен в своей правоте. Он лишь скосил на Катьку круглый черный глаз, втиснулся между Вадькой и Муркой и, переваливаясь, зашагал между ними, то и дело ободряюще подергивая Вадьку клювом за штанину. Ноги у Вадьки от этого путались, он спотыкался, но терпел.
Только Кисонька задержалась на пороге, бросила быстрый взгляд на Катькину ошарашенную физиономию, усмехнулась то ли сочувственно, то ли насмешливо.
– Такие вещи, Катюша, надо аккуратнее делать, – сказала она. – Ничего, научишься. – И с этой загадочной фразой исчезла за дверью.
Створка с грохотом захлопнулась, точно раз и навсегда отрезая Катьку от остальных друзей.
– Я еще и виновата? – донесся изнутри приглушенный вопль, что-то ударило в створку изнутри и свалилось на пол.
– Извини… – Кисонька аккуратно оттерла Вадьку плечом и поравнялась с дружно марширующими по коридору сестрой и Евлампием Харлампиевичем. На лице Мурки и на клюве гуся застыло совершенно одинаковое оскорбленно-недоумевающее выражение – похоже, неожиданно пробудившиеся в Катьке наклонности бизнес-леди потрясли обоих до самых глубин человеческой и гусиной души.
– Ну и зачем ты влезла? – невозмутимо поинтересовалась у сестры Кисонька.
– То есть как – зачем? – Мурка аж споткнулась, щеки ее были красными и горячими от злости. – Ты слышала, что она несла? Даже Севка – и тот с бедной девчонки денег не требует! Как будто он от жадности вылечился, а Катька, наоборот, заразилась! В острой форме!
Евлампий Харлампиевич согласно гоготнул.
– Вот именно – Севка! – Кисонька холодно кивнула и поглядела сперва на сестру, а потом на гуся как на умственно отсталых. И тоном, каким терпеливые учителя говорят с отстающими в развитии детьми, добавила: – Ну, у гусей мозги маленькие, птичьи… – и, не обращая внимания на возмущенного таким бесцеремонным заявлением Евлампия Харлампиевича, продолжила: – А ты, Мурка, похоже, слишком много ударов в голову за последнее время пропускала. Смотри, клетки мозга не восстанавливаются! Вас не удивил неожиданный приступ бескорыстия у нашего главного жадины? Да Катька просто хотела посмотреть, как он станет выкручиваться! Я, кстати, тоже. – И принялась удовлетворенно наблюдать, как ее слова доходят до Мурки и гуся: сперва они не понимают, потом начинают соображать, потом им становится стыдно, что они на Катьку наехали… Гамма чувств Евлампия Харлампиевича выглядела особенно выразительно.