— Разве мы люди второго сорта?
Вахмистр Цаудерер, подскакивая, как взъерошенный зимний воробей, спешил вслед за ротмистром. И так же, как воробей клюет навоз, он подхватывал слова, которые на ходу ронял ротмистр.
— Слушаюсь, но это твердый орешек, господин ротмистр, — сказал он.
Ротмистр остановился. Солнце опять скрылось. Монокль ротмистра потускнел.
— То есть как это орешек?
Вахмистр подтянулся — воробей подобрал крылья.
— Так говорят, господин ротмистр.
— Кто говорит?
— У нас в дивизионе говорят.
— Но прошу, чтобы не у меня в эскадроне. Это словечки, подслушанные у тех, там. — И он указал пальцем в кожаной перчатке на окна казармы.
В казарме обитал батальон гитлеровских охранных отрядов СС. И эти арийцы сочли себя обиженными. Они завоевали эту страну и этот город, а теперь явились серые воробьи, прилетевшие из отечественных казарм, и хотят прогнать их, орлов, из гнезд и сами стать здесь господами и владельцами.
Теперь арийцы были заняты тем, что вышвыривали из окон на двор казармы столы, табуретки и шкафы. Тррах-ух! Стол свалился прямо перед жеребцом-попрыгуном. Тот взвился на дыбы, захрапел, сбросил всадника. На снегу темнели доски стола, испещренные жирными пятнами.
Ротмистр ускорил шаг. Вахмистру пришлось чаще подскакивать. Табуретка грохнулась у ярко начищенных сапог ротмистра, а из окна черномазый ариец заорал:
— Долой клопов!
Ротмистр резко остановился и вытер снежную пыль с лакированного козырька.
— Невероятно! — пробормотал он.
— Невероятно, — подхватил вахмистр.
Со свистом вылетел шкаф.
— Пожалуй, это уже предел?
— Дают прикурить! — сказал вахмистр.
Фон Клеефельд не обратил внимания на это словечко. У него уже не было времени бороться против одичания, сказывающегося в речи его подчиненных. Он уже почти бежал к навесу над главным входом казармы. Часовые стискивали губы так, словно жевали передними зубами маковые зерна. От подавленного смеха у них вздувались животы, когда они брали «на караул». Ротмистр, согнувшись от обиды, вошел в казарму. Его солдаты на площади топали ногами и хлопали в ладоши, чтобы согреться.
Когда ротмистр вышел обратно, он выглядел так, будто у него сломан позвоночник. Только уже в конце площади он поднял голову, и рыхлые снежинки упали на его монокль, как на маленькое стеклянное блюдо. Вахмистр, подражая ему, тоже поглядел на небо. Ротмистр вынул из глазницы монокль. Вахмистр не знал, что ему сделать в подражание.
— Располагаться лагерем! — закричал ротмистр. Он зашагал дальше, и снежинки сидели на его меховом воротнике, точно белые клопы.
Вечер шел к концу. Солдаты сидели в палатках. Они молчали. Каждый согревал мысли у более или менее жаркого огонька своего сердца. Снег уже больше не падал. Холод становился все неистовее. Солдаты жевали сухой хлеб. За палатками кони копытами копали снег. У них не было сена. Часовые пытались успокоить их кусками хлеба из своих порций.