Последние слова Гаррисон почти выкрикнул, и Гримстер понял, что времени больше не остается. Он и сам однажды убил человека после такого же ультиматума. Когда стоишь с пистолетом в руке, можно позволить обреченному почесать языком, потому что ему нужно время подготовиться к смерти, а потом наступает пора стрелять, и ты начинаешь считать в уме до двадцати, или до десяти, или до пяти, или до любого числа, какое тебе позволит выбрать совесть. И Гримстер понимал, что именно этим теперь и занимается Гаррисон, а он не отличается ни великодушием, ни излишней щедростью.
Едва эта мысль пронеслась в сознании, как Гримстер увидел, что позади Гаррисона медленно движется вытянутая тень. Рыжая шкура льва в бледном ночном свете казалась серой, грива и мускулистые лапы оставались в тени, большая голова была опущена, огромное, приникшее к земле тело двигалось бесшумно; каждый шаг, каждое движение лап и бедер было неотъемлемой частью ритуала охоты, который неизменно оканчивается смертельным для жертвы прыжком…
Негромко, но с напряжением в голосе, уповая на то, что Гаррисон еще не закончил мысленный отсчет, Гримстер сказал:
– Дикки, ради Бога, послушай меня. Быстро обернись и приготовься стрелять. Позади тебя, метрах в двадцати – лев.
Гаррисон затрясся всем телом, рассмеялся:
– Этот номер не пройдет, Джонни. Не пройдет. Хотя ты и назвал меня Дикки, чего не делал уже…
– Да обернись ты, идиот!
– Брось, Джонни.
Гаррисон поднял руку с пистолетом, блеснула холодная сталь, и в тот же миг лев с неспешного шага перешел к прыжку, взвился ввысь, изогнулся, вскинул могучую голову, вытянул передние лапы, растопырил когти. Гаррисон выстрелил как раз, когда лев ударил его в спину, человек и зверь упали наземь, слились воедино.
На единственный краткий, пронзительный вскрик Гаррисона лев ответил низким, скрипучим, раскатистым ревом. Песок и вырванный с корнем папоротник взвились над землей…
Гримстер подобрал чемоданчик, повернулся и побежал прочь – к забору, зная, что лев может броситься и за ним.
Он перекатился через внутренний забор и тяжело упал на землю. Страх пригнал его к веревочной лестнице, неизвестный доселе инстинкт заставил взмахнуть левой рукой, перебросить чемодан через сетку и лишь потом вскарабкаться по ступенькам. Он долез до верха и, чтобы не терять времени, спрыгнул; упав на землю лицом, почувствовал, как его, словно затихающая боль, оставляет страх. Он поднялся и оглянулся. Ничего не было видно. Место у дуба, где они стояли с Гаррисоном, опустело, не было слышно ни звука, из папоротника не доносилось ни шороха. Потом он разглядел, как по голому, светлому полотну дороги что-то движется. Темный на фоне дороги лев переходил ее наискось. Высоко подняв голову, напрягая шейные мышцы, он шагал, широко расставляя лапы, чтобы о них не ударялось обмякшее тело жертвы, которое он тащил.