Чтобы понять траекторию общей судьбы человечества — его историю, необходимо уяснить смысл этих изменений, отчетливо проявляющихся лишь в моменты сотрясения эпох, тектонических сдвигов мирового порядка. Подобные кардинальные перемены в мировоззренческом строе для нас ничуть не менее важны, чем содержание материальной, событийной жизни общества, ибо они-то и являются определяющим фактором социальных революций, грандиозных трансформаций экономического и политического статуса мира. Но не следует забывать, что всему сказанному предшествовало объединение Европы, закончившееся разгромом этого объединения, начавшего поиски новых колоний в России. Правда финал разгрома заботами новых претендентов на Новый мировой порядок принял форму не европейского реквиема, а только «DEUTCHES REQUEM», комментарием к которому и служит весь последующий текст. А объединению Европы предшествовало появление политической воли к подобному объединению, триумфом которой стал Новый порядок в Германии и Европе. Формы земного бытия, миро устройство человеческого общежития, в сущности, не что иное, как воплощение менталитета, той странной субстанции, которая, по выражению Карло Гинцбурга, есть нечто общее «между Цезарем и самым последним солдатом его легионов, святым Людовиком и крестьянином, который пахал его землю, Христофором Колумбом и матросами на его каравеллах». Нами управляет не прошлое как таковое, а образы прошлого. Нередко они отличаются столь же сложной организацией и избирательностью, как и мифы. Образы и символы прошлого сказываются на наших чувствах с определенностью генетической памяти. Каждая новая историческая эпоха отражается в наглядной и активной мифологизации своего прошлого или же прошлого, заимствованного из других культур. На этом прошлом она словно бы испытывает свое восприятие идентичности, упадка или новых достижений. Эхо, посредством которого общество старается определить осмысленность, мощь и авторитетность собственного голоса, звучит не впереди, а у нас за спиной. Очевидно одно: в данном случае мы имеем дело с весьма сложными механизмами и в их основе лежит жизненно важная, хотя и неясно выраженная потребность в целостности, неразрывности исторического существования. Обществу нужно прошлое, и, когда его нет либо когда общество ново или же воссоединилось после долгого периода рассеяния или порабощения, столь необходимое прошедшее время в грамматике исторического существования устанавливается в виде санкции — интеллектуальной и эмоциональной. Такова «история» американских негров и современного Израиля. Впрочем, решающий мотив может быть и чисто метафизическим. История почти каждого народа бережно хранит память о своем золотом веке: когда-то, в стародавние времена, жизнь была лучше некуда — во всяком случае, лучше, чем теперь. Человек жил в полном согласии с естественной средой. Миф о грехопадении звучит убедительнее отпущения грехов. Нет ни одной цивилизации, пожалуй даже, ни одного индивидуального сознания, которое бы не несло в себе ответ на вопрос, чем вызвано столь свойственное всем нам ощущение неминуемой катастрофы. Где-то в этом «темном и священном лесу» мы пошли не в ту сторону, после чего человеку пришлось вести борьбу — социальную, психологическую — с естественным порядком вещей. В современной западной культуре, или «посткультуре», мотив несостоявшейся утопии исключительно важен, хотя ничего мистического, религиозного он в себе не несет. В основе свойственного всем нам сегодня чувства замешательства, упадка и нравственного тупика, готовности поверить в то, что искусство окончательно обесценилось, что личные и общественные формы существования зыбки и недолговечны; в основе испытываемого нами ужаса перед новым «безвременьем», когда все человеческое может быть стерто с лица Земли либо останется в виде разрозненных островков отжившей цивилизации, — в основе всех этих страхов, ставших в своей наглядности и распространенности доминирующим стереотипом современного умонастроения, лежит сравнение. За неуверенной поступью сомнений и самобичеваний сегодняшнего дня стоит — незримо, но явственно присутствуя — день вчерашний, некий золотой век. Наш опыт настоящего, наши суждения, нередко отрицательные, о своем месте в истории постоянно противопоставляются тому, что я бы назвал «мифом XIX века» или «воображаемым садом либеральной культуры».