— Нет, — ответил несгибаемый Дэлглиш. — Даже шарики меня не соблазнят.
— Господи, Адам, вы же пишете все это! Это же вам должно быть интересно, чтоб люди вас читали… ну, хоть покупали бы ваши книги. А люди интересуются больше всего именно вами, особенно после вашего последнего дела, этого берроунского убийства.
— Их интересует поэт, который ловит убийц, или полицейский, который пишет стихи, а вовсе не его вирши.
— Да какая разница, что именно их интересует? И не говорите мне, что комиссар будет недоволен. Эти полицейские байки уже в ушах навязли.
— Ладно, не стану. Но он и в самом деле будет недоволен.
В конце концов, что нового мог он сказать? Он слышал вопросы читателей бесчисленное количество раз и старался ответить на них, как мог, если и без особого энтузиазма, то по крайней мере честно и искренне: «Почему такой тонкий поэт, как вы, занимается ловлей преступников?», «Что для вас важнее — поэзия или полиция?», «А то, что вы следователь, вам помогает или мешает?», «А зачем удачливому сыщику писать стихи?», «Какое из раскрытых вами дел вы считаете самым интересным? А вам когда-нибудь хотелось написать об этом поэму?» «А ваши любовные стихи — они написаны женщине, которая жива или умерла?»
Интересно, думал Дэлглиш, что, Филиппу Ларкину тоже досаждали вопросами о том, как ему удается одновременно быть поэтом и библиотекарем? Или Рою Фуллеру — приходилось ли ему тоже рассказывать, как он сочетает поэзию с юриспруденцией?>[9]
— Ведь все вопросы вполне предсказуемы, — сказал он. — Я мог бы наговорить ответы на пленку — это сэкономило бы всем уйму времени и избавило от хлопот. Потом вы эти ответы прокрутили бы с автобуса.
— Ну, это же будет совсем не то. Они же именно вас хотят услышать, вас лично. И вообще можно подумать, что вы не хотите, чтоб вас читали.
А в самом деле — хотел ли он, чтобы его читали? Разумеется, ему хотелось, чтобы кое-кто прочел его стихи. Особенно одна читательница. И, прочитав, оценила. Может, это и унизительно, но так оно и есть. А другие… Что ж, по правде говоря, он хотел бы, чтобы его стихи читали, но чтобы покупали против воли — вовсе нет. Такая сверхчувствительность вряд ли могла прийтись по вкусу издательству «Герн и Иллингуорт». Дэлглиш чувствовал на себе взволнованный, умоляющий взгляд Билла. Так малыш смотрит на вазу со сладостями, которую отодвигают от него подальше. Дэлглиш подумал, что нежелание пойти Биллу навстречу — проявление одной из не самых лучших, но весьма типичных черт его характера. Ему и самому это было не по душе. Ведь и в самом деле нелогично: хотеть, чтобы тебя опубликовали, и не беспокоиться, покупают твои книги или нет. То, что публичное выражение признания, шумный успех, аплодисменты ему неприятны, вовсе не означает, что он совершенно лишен тщеславия. Просто ему легче, чем другим, удается держать это чувство в узде, не давать ему разрастаться. В конце концов, у него есть работа, верная пенсия в будущем, а теперь еще и значительное состояние, унаследованное от тетушки. Так что ему и нужды нет беспокоиться. И, взглянув на себя со стороны, Дэлглиш решил, что находится в положении неоправданно более привилегированном, чем, скажем, Колин Маккей, который скорее всего смотрит на него как на дилетанта в поэзии, да к тому же еще неженку и сноба. И кто же бросит в Колина камень, если это так?