По морю проходит граница. Границу на море трудно представить как нечто реальное. "Воображаемая линия", пересекающая море. А море одинаковое всюду, - вода, вода, вода... Нужно знать море, как знает Головин, чтобы эта "воображаемая линия" превратилась в ощутимую, ясно видную границу. Как в лесу - от этого куста до того дерева, от того дерева до канавы и так далее, - Головин идет по своему морю. От поворота течения до отмели, от отмели до старого буйка, от буйка до траверза крохотного возвышения на берегу и так далее.
Тридцать три года - все-таки немало времени.
Мальчишкой Головин ходил коком, юнгой и матросом на деревянных шаландах - пловучих гробах. С шаланд перешел на тральщики, потом на военные корабли.
Много стоила красота кораблей, ослепительное сияние медяшки и бравая, ни с чем не сравнимая выправка матроса флота его величества.
От этих времен у Головина остались - манера ходить выпятив грудь колесом, манера отдавать команду с громогласной лихостью, жесткие усы, желтые от табака, и тайное пристрастие к чарке.
Потом была революция, и Головин снова плавал на шаландах - пловучих гробах - и на старых разбитых тральщиках. Только теперь на шаландах и тральщиках стояли пулеметы и пушки, и они считались сторожевыми военными судами. И Головин был не матросом, а командовал этими кораблями.
Кончилась война. Головин остался на своем море. Он ходил на первых катерах пограничной охраны. Это были парусно-моторные суденышки, и шхуны контрабандистов легко обгоняли их.
Потом выстроили новые, быстроходные, похожие на серых щук катера, и Головин стал командиром пограничного катера номер сто.
Как-то незаметно пришла старость. Виски Головина поседели. Очень не хотелось сдаваться.
Головин обрил волосы. Кожа на черепе загорела, стала коричневой. Зимой и летом голова блестела чисто выбритым шаром. Усы были такими желтыми, что им не угрожала седина.
Теперь Головина часто мучил старый ревматизм. Болела поясница, ныли локти и колени. Андрей Андреевич начал брюзжать, стал обидчивым. Молодые краснофлотцы, сосунки и мальчишки, которых он "оморячивал", учил морскому делу, называли его "стариком". Головин знал о своем прозвище, и ему было грустно. Очень не хотелось сдаваться.
Конечно, в любой момент он мог перейти на более спокойную службу. В торговый флот. Или на большой корабль. Но Головин любил именно эту изнурительную, тяжелую работу. Вся жизнь для него была в том, чтобы выйти в море в любую погоду, пройти в любую бухточку с погашенными огнями, чертом выскочить из темноты, вдруг ослепить прожектором зазевавшегося чужого рыбака или отчаянным ходом догнать контрабандиста, срезать ему нос и увести за собой шхуну с перепуганным экипажем и со своими часовыми на боргу.