Все это вдруг напоминает мне о том, как Гэйб в возрасте пятнадцати лет неожиданно решил, что станет священником. И около двух недель не позволял себе веселиться. И именно Гэйб рассказал мне историю Колумбы; я помню, как мы в тот момент сидели с ним на церковной скамье. Он тогда сильно приглаживал волосы, обильно смачивая их водой, потому что ему казалось, будто это придает ему неземной вид. И мне вдруг отчаянно захотелось вернуть того до глупости серьезного Гэйба и ту доверчивую и не умеющую возражать Пак, которой я была тогда.
— Вы разве не собираетесь наложить на меня епитимью, отец? — спрашиваю я.
— Кэт, но ты должна сначала признаться в каких-то грехах.
Я старательно вспоминаю прошедшую неделю.
— Я упомянула всуе имя Господне в понедельник. Ну, я не сказала «бог». Вроде бы я выпалила «Иисус Христос!». И еще я съела целый апельсин и ничего не сказала об этом Финну, потому что знала, как он расстроится.
Отец Мунихэм вздыхает.
— Иди домой, Кэт.
— Но я должна была совершить что-то нехорошее. Просто сейчас не могу вспомнить. Мне не хочется, чтобы вы думали иначе.
— Тебе станет лучше, если ты дважды прочтешь хвалу святому Колумбе и молитву к Деве Марии?
— Да, спасибо.
Отец Мунихэм отпускает мне грехи. И я сама чувствую себя прощенной. Когда встаю, я вижу, что на скамье в противоположном конце церкви сидит еще кое-кто, ожидающий исповеди. Это Энни, младшая сестра Дори-Мод. Помада на ее губах слегка размазана, но было бы, наверное, невежливо указывать на это почти слепой женщине, и потому я ничего не говорю. И я не сразу замечаю Элизабет, которая сидит на краю той же самой скамьи; волосы у нее собраны вверх, руки сложены на груди. Я не могу решить, которая из них собралась исповедаться. Энни выглядит не от мира сего, но она всегда такая, поскольку видит только в трех футах перед собой. Элизабет кажется слегка рассерженной, но и она всегда такая, потому что видит гораздо дальше, чем на три фута.
— Пак! — окликает меня Элизабет.
Энни тоже приветствует меня своим мягким голосом.
— Куда сейчас направляешься? — спрашивает Элизабет.
Я чувствую себя немного лучше, чем перед приходом в церковь.
— Да так, мне нужно вернуть кое-кому куртку.
Еще до поворота на сумрачную дорожку, ведущую к конюшне Малверна, я вижу доказательства того, что приближаюсь именно к нужному месту. Вокруг на лугах пасется множество лошадей, и я чую это: отличные лошади выдают отличный навоз, так как едят отличное сено. А мне-то всегда казалось, что конский навоз ничуть не лучше кошачьих кучек. Конечно, ничего особо противного нет ни в том ни в другом, если этого добра не слишком много и оно не слишком старое. И нет ничего противного в запахе навоза, плывущем над конюшней Малверна, хотя навоза здесь много. Он просто другого качества. Поскольку позади у меня длинный день, но при этом нет причин полагать, что он затянется еще на столько же, я позволяю себе маленькое удовольствие: воображаю, будто все эти пологие луга и холеные кобылы принадлежат мне и я не спеша шагаю к своей собственной конюшне, с приятным сознанием того, что все это имущество мое, а на ужин у меня обязательно будет говядина.