Я был настолько подавлен и удручен, что даже не стал навещать Георгиуса в тюрьме: мне не хотелось ни злорадствовать над этим старым ничтожеством, ни спрашивать его, почему он заставил своих детей совершить преступление ради жалкого изгоя Одоакра. Я даже какое-то время не знал, что Теодорих приговорил Георгиуса к turpiter decalvatus[122], в знак вечного стыда и summo gaudio plebis[123], а по окончании сей процедуры приказал Георгиусу трудиться до конца своих дней среди презренных каторжников, которые выполняли тяжелую работу в «аду для живых», на pistrinum[124] Равенны. А когда мне все-таки сообщили, как именно новый король собирается публично наказать Георгиуса, я даже не пошел смотреть на это.
Сейчас объясню вам, что значит turpiter decalvatus. Как мне позже доложил Гудахалс, тюремщики надели на седую голову Георгиуса металлический сосуд без дна, натянув его как можно глубже на самые уши и брови, так что его скальп и стал импровизированным днищем этого сосуда. Затем сосуд наполнили до краев горящими углями, при этом тюремщики крепко держали предателя, в то время как Георгиус вопил, отчаянно сопротивлялся и изворачивался; в конце концов все его волосы, кожа и плоть на голове прогорели до самой кости. Толпа, сказал Гудалахс, была просто в восторге от этого зрелища. Когда волосы Георгия занялись пламенем, раздались громкие одобрительные крики, однако после этого можно было увидеть только густой дым. Затем старика уволокли (к этому времени он уже потерял сознание), чтобы раздеть и приковать на pistrinum к мельничному жернову с другими такими же полумертвыми рабами.
Только гораздо позже мне пришло в голову, что все-таки следует задать этому старику несколько вопросов. Возможно, из-за того, что именно я косвенным образом поспособствовал преждевременной смерти Ливии, мне очень хотелось узнать, за какого человека она вышла замуж и как сложилась ее семейная жизнь. Поэтому я поспешил на мельницу, боясь, что старый Георгиус протянет недолго. Увы, я оказался прав, мне так и не удалось ни о чем расспросить его. Старик умер, прежде чем я добрался туда, его останки были с позором погребены (точно так же, как и останки Одоакра) в так называемой «плохой» земле — то есть на кладбище, которое примыкало к иудейской синагоге.
* * *
Не слишком радовало меня и то, что в Равенне с недавних пор поселилась принцесса Аудофледа. Ее брат, король Хлодвиг, отправил сестру с многочисленным эскортом стражников и слуг из своей столицы Дурокортора[125], и когда она добралась до Лугдуна, там как раз находился Эпифаний, занимавшийся переговорами относительно выкупа крестьян. Таким образом, епископ захватил принцессу с собой и привез ее в Равенну. В связи с ее появлением я испытывал смешанные чувства — раздражение пополам с обидой.