– Простите, дорогуша, – закончила сестра, когда Эбби ей это передала. – Дело в том, что все машины на вызовах. Этот день окрестили Днем Сумасшествия.
– Ну и катитесь на хуй! – в смятении заорала Эбби. Что с ней происходит? Она за всю жизнь ругательного слова не сказала – до сего дня. А тут – целых два (еще «хуйня» ранее) и перед Оскаром Джеком! Может, у нее развивается синдром Туретта?[141] Впрочем, хорошо, что Оскар здесь, вдруг поняла она. А то по близости ни Нормана, ни этого проходимца Сама. Наверное, гоняется за очередной химерой. Или обезьяной.
– Храни вас Господь! – всхлипывая, говорит Эбби Оскару. Телепродюсер сгреб камеру близняшек, поставил на кухонный стол и включил на запись – он парень не промах, когда речь идет о потенциальном эксклюзиве. Затем он закатал рукава кожаной куртки и профессионально занялся полотенцами и бутылками «Перье».
– AAA! – снова вопят близняшки.
О-о. Если это очередные ложные роды, думает Оскар Джек, то они пугающе реалистичны.
Когда я увидел, как Акробатка спрыгнула с головы слона и помчалась, крутясь в пируэтах, через зал, я понял, что должен с ней встретиться.
С трудом проследовав за ней через банкетную залу, путаясь в собственных брючинах и врезаясь в гостей с подносами, нагруженными мясом, я добрел до коридора, который привел меня в небольшую комнату, которая привела меня к двери, которая захлопнулась перед моим носом. ДАМСКАЯ КОМНАТА, гласила табличка.
Я секунду помешкал и вошел.
И встретился лицом к лицу с моим отцом, мартышкой-джентльменом.
Я застыл на месте, задохнувшись. И уставился на него. Он держал желто-фиолетовое полотенце. Глаза его оказались яркими и неестественно голубыми. Мех – красно-коричневым, того же цвета и такой же жесткий, как мои волосы. Как и у меня, его руки покрывал густой пушок. Вся его поза выражала необыкновенное благородство и самообладание. У него имелся короткий хвост, что высовывался из прорези красных панталон и вопросительным знаком загибался вверх.
Акробатка застыла перед ним, глядя в его голубые, необычайно человеческие глаза. Она не замечала моего присутствия, и некоторое время мы оба стояли, разглядывая обезьяну, – каждый погрузившись в свои мысли. Наконец я прокашлялся:
– Простите, мадам, – начал я. Она подпрыгнула и обернулась. Похоже, она плакала: оборки пачки подрагивали. – Мадам, я полагаю, вы моя мать. – Она смотрела на меня. Не говоря ни слова. Просто смотрела. – А этот… джентльмен – мой отец, – решился я. – Верно?
– Господи святый, – проронила она, сделав глубокий вдох. – Занятно встретить вас здесь.