Военачальники и высшие государственные чины получают карт-бланш с учетом известного тезиса – «война все спишет». Главная цель – победа – оправдывает затраченные на нее средства, будь то техника или жизни людей. Правда, такие затраты ограничиваются в известной степени правовыми и моральными нормами, сложившимися в обществе. Но границы их достаточно гибки и подвижны. Стоит отметить, что та же практика имеет продолжение и в мирное время, и, подсчитывая издержки горбачевско-ельцинских «реформ», невольно сопоставляешь их с потерями во Второй мировой войне. И они также оправдываются «вескими» обстоятельствами. Так что сталинизм – явление, присущее не только людям с тоталитарным мышлением. «Сталинизм» не есть сугубо властно-локальное явление, связанное с конкретным именем, а имеет свое парадоксальное продолжение во времени, пространстве и в самых разных идеологических течениях. Все в истории взаимосвязано, потому она всегда актуальна.
Существуют два принципиальных подхода государства к своему народу. Тоталитарное по духу (а не только по политической системе) государство использует своих подданных как сырье для обеспечения своих «высших» державных интересов. Причем такое «сырье» выглядит достаточно дешевым по сравнению с золотом или урановой рудой. Не щадя своих людей, оно добивается своих целей, а добившись, обосновывает этим свое величие в глазах своего народа. Цена успеха в виде человеческих жизней не имеет особого значения, ибо этот ресурс возобновляем, и огромные потери не умаляют величие государя. Так было в Древнем Египте фараонов, так было в сталинском Советском Союзе. И эта связь понятна. Однако почему-то это имело продолжение в постсоциалистической России. Вспомним депопуляцию 1990-х годов, сопоставимую с потерями в войне, которую пытались замаскировать «обычным падением рождаемости».
Подлинно демократическое государство вынуждено рассматривать свой народ как совокупность граждан, т. е. субъектов права, чья жизнь, свобода, имущество являются неотъемлемыми и неотчуждаемыми правами в государственной системе ценностей. Поэтому цену в достижении тех или иных целей государство волей-неволей обязано сопрягать с числом человеческих жизней.
Попытки проанализировать потери в тоталитарном государстве встречаются в штыки и рассматриваются как покушение на авторитет власти. Поэтому советская историография вынужденно избегала такого анализа. Но даже в постсоветское время обращение к этой теме сталкивает исследователя с массой запутанных проблем, попытки решения которых, в свою очередь, влекут за собой необходимость осмысления других, производных от первых. Даже спустя десятилетия после окончания войны многое в ней остается загадочным или по крайней мере не до конца ясным. Истина предстает чем-то вроде улыбки чеширского кота из «Алисы в Стране чудес»: истина есть, но в последний момент норовит ускользнуть. Анализ событий 1939–1941 гг. требует от историка умения заглядывать в зазеркалье тогдашней политики, выводя за скобки ложь и искажения официальных трактовок, искренность заблуждений сверхпатриотичных историков, пытающихся «выстирать» историю и ее персонажей. И этот опыт очень важен для современности, ибо история имеет склонность повторяться, и не только в виде фарса, а трагифарса, когда уже нет великого, а есть просто деградация. Так, история и потери в Чеченских кампаниях хотя и несопоставимы с Великой Отечественной войной, но от этого были не менее тяжелы.