Мы научились передвигаться по городу. По-заячьи перебегать открытые участки: площадки между домами, перекрестки, которые могли быть видны с холмов.
Я хотела только уехать отсюда, и больше ничего. Но Диего нельзя было оторвать, он наматывал километры с фотоаппаратом на шее и рюкзаком за спиной. Возвращался, раздобыв что-нибудь из еды и свечи на вечер.
Я, можно сказать, безвылазно сидела дома. Изредка выходила с Велидой на рынок. Там почти ничего не было, кроме каких-то овощей с огородов Сараева, зато цены выросли в десятки раз. Хлебокомбинат пока работал, но за хлебом выстраивалась длиннющая очередь.
Мы научились тому, что соглашениям о прекращении огня нельзя верить: они длились всего несколько часов, потом опять начиналась та же музыка. Улицы меняли облик день ото дня, развороченный асфальт покрывали убогими заплатами. Теперь бетонные блоки, безжизненные трамвайные вагоны, полиэтилен, натянутый между домами, и тому подобное затрудняли обзор снайперам. Город начинал вооружаться, пополняясь кое-каким оружием и добровольцами. Регулярные войска обороны Боснии сидели в траншеях. Шайки грабителей, пользуясь ситуацией, грабили дома сараевских сербов, профессоров, зажиточных людей. Начались военная спекуляция, налеты на магазины, появился черный рынок. Странные типы приставали на улицах, чтобы продать тебе хоть что-нибудь или купить валюту. Белые броневики ООН стояли неподвижно, как куры, разомлевшие на солнце.
Но ночью жизнь возвращалась: можно было пойти в подвальчик или в бар, откуда раздавался смех, отдающий горечью. Пиво пока наливали, легендарное pivo, которое так же горчило на вкус, как и юмор. У людей теплилась надежда, что к лету все закончится.
Теперь мы собирались в новой кофейне: спускаешься по лестнице и оказываешься в прокуренном подвальчике. Но там хотя бы чувствуешь себя в безопасности. Музыка, передаваемая по радио «Зид», заглушала извержения небес и вой воздушной тревоги. Отправляясь туда, мы нарушали комендантский час. Девушки всегда были модно одеты, накрашены. Ана и Драгана танцевали в обнимку. Младен, художник, от вынужденного безделья вырезал человеческие фигуры из фанерных задников шкафов, разрисовывал их и выставлял на середину дороги, чтобы поиздеваться над снайперами. Все хотели гулять на полную катушку, чтобы эти звери в горах не радовались, что победили.
Гойко время от времени приводил с собой какого-нибудь журналиста, посмелее других, рвущегося понюхать настоящей сараевской жизни за кулисами театра военных действий. Гойко облегчал его кошелек, раскручивая на выпивку для всех. Мы сидели, уставившись в грязные стаканы. Однажды Гойко поднялся и прочитал стихи в честь погибшего друга: