Еще страшнее становилась тишина от зловещего грохота: в мертвый город длинными змеями вползали колонны фашистских танков и мотопехоты, наполняя улицы вонючим газом перегретых моторов.
— Прощай, наш Харьков! — тихо сказал Андрей Стоколос.
Его товарищи-побратимы, бывшие бойцы пятой заставы на реке Прут — Максим Колотуха, Шмель Мукагов, Артур Рубен и старшина милиции Иван Опенкин — молча сняли шапки, склонили головы, словно над братской могилой.
Всего несколько дней назад Стоколос, Колотуха и Мукагов вышли к Харькову из «киевского окружения», а теперь вот снова возвращаются в тыл фашистской армии — в группе командира Ивана Опенкина и комиссара Артура Рубена.
Иван Опенкин думал, все ли он сказал своей милой, родной Стеше в последнем письме. Иван старался убедить жену, что возвратится с «похода» непременно, что Стеша не должна волноваться, когда не будет долго от него письма. Так надо. Возможно, за него ей напишет полковник Шаблий. Главное — верить и растить сына, жить душа в душу с матерью. Он даже отважился написать:
«Следи, Стеша, за сообщениями Совинформбюро. Если случится прочесть, что такие-то хлопцы под командованием «О» сварганили против фашистов то-то и то-то, считай, что это дело рук моих товарищей и меня тоже…»
Написал так Иван, чтобы успокоить жену, вселить в ее душу уверенность, как сказал его боевой товарищ Андрей Стоколос, на всякий случай, чтобы когда-то прочел это письмо и сын Опенкина, пусть и через десять лет, когда вырастет. Надо же думать о будущем даже на такой тяжелой войне!.. А утвердить себя во вражеском тылу ребята Опенкина могут. У них есть грозное оружие — мины полковника Веденского, уполномоченным от которого является минер Устим Гутыря.
Опенкин остановил взгляд своих добрых серых глаз на Гутыре. Но главный минер не заметил этого взора. У Гутыри свои думы.
Настало время, когда каждый должен показать, кто же он есть, и не на словах, а на деле, в боевой работе против немецко-фашистской армии. Вот и пошел Гутыря, бывший учитель, добровольцем на курсы партизанских минеров к инженеру Илье Гавриловичу Веденскому, а теперь собирался во вражеский тыл.
Шмель Мукагов по-своему прощался с городом, смотря на запад, где за далекими лесами и степью, за горизонтами были они с лейтенантом Рябчиковым в разведке, а потом неожиданно оказались в немецком плену. Шмель вспомнил милых, сердечных женщин — Маланку и Марину, вырвавших его и Рябчикова из «Уманской ямы». «Живая ли Марина? — До боли прикусил Шмель губу, и в его глазах вспыхнули огоньки, словно отблеск пламени, что взвилось над хатой Марины. — Зря мы зашли с Васей к Марине проститься. Получается, что и мы виновны в том, что фашистские собаки сожгли хату… — Шмелю вспомнился орел над родным ущельем Даргавс в Осетии. — Полететь бы мне под Умань и узнать, как там Марина и ее старая мать?» Мукагов вздохнул. Перед взором вдруг возникли коренастые сосны. Своими жилистыми корнями они вонзились в скалы, в щели, куда доходила влага, а их стволы и ветви висели над глубоким ущельем, над клокочущим потоком. Да, сосны росли кронами вниз.