— Что, проглотил? — не преминул Сенька подкузьмить врача. — За паскуду пришел заступаться? Да такого вон на первой сосне надо бы вздернуть…
— Ладно, ладно… Не бубни! — огрызнулся Медяков. — С чужого голоса поешь или сам такой «умник»?
— Да уж с какого ни на есть, а не с фашистского, — парировал Сенька. — За такую пакость, хоть убей, не стал бы заступаться. Должно, образования у меня для этого недостает…
— Вот уж что верно, то верно. Недостает малость, — добродушно ответил Медяков, хотя прозрачный намек Сеньки, будто он «поет с фашистского голоса», возмутил его. Он хорошо знал характер Кузнецова, некогда беспризорника, воспитанника одной из макаренковских трудовых колоний, а позднее слесаря седьмого разряда московского завода «Серп и молот». Обычно замкнутый и спокойный, он вспыхивал, как порох, когда его задевали.
Проводив Медякова взглядом, Кузнецов отошел к землянке и, присев на пень, принялся скручивать козью ножку. Попыхивая ароматным дымком самосада, он мысленно продолжал полемику с врачом.
— Сеня, — окликнул его из землянки Антонов. — Будь добр, зачерпни кружицу холодной воды!
Разговор с Медяковым вывел Антонова из равновесия. Он долго ворочался с боку на бок, тщетно пытался уснуть.
Подавая кружку воды, Кузнецов заодно сообщил:
— Вон уж ходит с комиссаром… Небось, ябедничает… Не люблю таких…
— О ком ты?
— Да врач… Вон как обхаживает комиссара: и так, и эдак, и в лицо ему заглядывает, и руками размахивает. Адвокат какой нашелся…
Антонов вскочил, оделся и, затягивая на ходу ремень, вышел из землянки.
Медяков замолчал, как только увидел приближавшегося Антонова, однако комиссар продолжал начатый разговор. Речь шла о докторе Морозове. С первых же слов Антонов заключил, что Медякову удалось в какой-то мере повлиять на комиссара. Ночью, когда Антонов докладывал о прислужнике немцев Морозове, комиссар был настроен весьма решительно, а теперь он говорил, что не следует рубить с плеча, что надо спокойно разобраться до конца…
— Нам с вами, старший лейтенант, доверено подчас распоряжаться судьбами людей, — сказал он, обращаясь к Антонову. — А жизнь человека — это самое драгоценное. Злоупотреблять властью никому и ни при каких обстоятельствах не позволено. И никому не позволено устраивать самосуд.
Антонов понял, что пока он спорил с Медяковым, а потом пытался уснуть, комиссар побывал в караульной землянке, увидел следы побоев на лице Морозова и о чем-то говорил с ним.
— Если надо — будем судить, — сдержанно продолжал комиссар. — Надо будет расстрелять — сделаем и это… Но самовольничать никому не позволено!