— Чего тебе, Тася? – спросил дед, вытирая руки о штаны. – Говори громче. Ты ж знаешь – глухой я.
Никогда в жизни я не видела этого старика. И никогда в жизни меня не называли Тасей.
— Я… Мне попить бы. Водички, - деликатно прокричала я в лохматое стариково ухо. Старик сощурился и закивал:
— Води-ички… Это можно. Ты выйди, Тасенька, и сама зачерпни. На-ко вот, я тебе кружку дам…
— Куда выйти-то? Во двор? И где там черпать? – попыталась уточнить я.
— Да где хошь, - засмеялся старик и сунул мне в руки кружку с таким же сложным переплетённым узором.
«Старый дурак», - невежливо подумала, вышла во двор – и присела на корточки, заскулив от тоскливого ужаса. Изба стояла на маленьком островке, занимая его чуть ли не целиком, а вокруг – и спереди, и сзади, и слева, и справа – была сплошная вода. Озеро это было или речка, я так и не поняла. Один берег был едва виден сквозь туман, другого не было вовсе. Над водой висела плотная серебряная тишина, от которой у меня тотчас заложило уши и едва не остановилось сердце. Кое-как отдышавшись, я кинулась назад в избу.
— Попила, Тася? – приветливо спросил дед. – Ты садись, посиди. Скоро лепёшки спекутся – поужинаешь со мной.
— Я не могу, - тихо сказала я. – Мне надо на автобус. Очень надо, честное слово.
— Ну, что ж, - вздохнул старик. – Надо так надо. Подвезти тебя или как?
— На лодке? – глупо спросила я.
— Как хошь, - пожал плечами старик. Хошь - на лодке, хошь – на телеге. Это смотря откуда смотреть. Ты… раз надо ехать, то торопись. Автобус через четверть часа отходит.
— Не успеем, - испугалась я.
— Кто – мы-то? – засмеялся старик. – Успе-ем. Пошли.
Он усадил меня в грязноватую, пахнущую тиной зелёную лодку, а сам встал и, по-юношески ловко управляясь с шестом, повёз меня к берегу сквозь туман и серебряную тишину. Я куталась в свитер, дрожала от страха и сырости и молчала. Где-то в глубине тумана квакали лягушки и плескалась крупная рыба.
Автобус стоял на берегу и тревожно гудел, как пароход. Спотыкаясь, я забралась внутрь, и тогда только посмотрела из окна на старика. Старик ехал прочь по рыжей просёлочной дороге на грязноватой телеге, грубо выкрашенной в полинялый зелёный цвет. В телегу была запряжена коренастая толстоногая лошадка. Она оглянулась на меня, мотнула головой и заржала.
Вся моя комната, как церковная лавка, увешана чётками-розариями. Увы – в моём пристрастии к чёткам мало благочестия, в чём я себя неоднократно укоряла. Скорее оно напоминает любовь папуаса к разноцветным стеклянным бусам.
Мне непреодолимо нравятся их традиционная форма и то ощущение, что появляется в пальцах и в душе, когда берёшь их в кулак, точно горсть орехов, а они со звоном переливаются через край ладони, и бусины дрожат и сверкают, свисая на тонких узорных цепочках. У меня есть всякие чётки. Больше всего я люблю тёмно-зелёные, из чешского стекла, цвета вечерних витражей, сквозь которые уже почти не пробивается свет. Я нашла их в Праге, на средневековой ярмарке. Старуха, продававшая их, отлично понимала по-русски, но из чистой русофобии делала вид, что не понимает. Я же, из уважения к её русофобии, говорила с ней по-немецки. Три дня я приходила на ярмарку, чтобы поторговаться и сбить на них цену, но старуха оставалась твердой, как стены Марии Тыньской. Завидев меня издалека, она насмешливо щурилась и кричала неизменное: «Фюнфундцванциг!» Или это было «Цвайхундертфюнфциг»? Не помню теперь, что это была за цифра, но она с трудом вписывалась в зыбкие контуры скудных моих командировочных. И всё-таки я купила у неё чётки. Я не могла без них уехать. В последний вечер перед отъездом я догрызала сырые остатки вермишели «подравка» из жёлто-красного пакетика и смотрела на свет на чудную, бездонную зелень тяжёлых гранёных бусин, каждая из которых была как Грааль – или ещё зеленее и ещё тяжелее. Я молилась по ним в самолёте, когда он не мог приземлиться из-за снежных заносов, два часа уныло кружил над посадочной полосой и в конце концов поволок нас на запасной аэродром в другой конец Москвы. А у меня были рваные ботинки. Они лопнули по шву всё в тот же последний вечер, и, выбравшись из самолёта, я брела в них к неразличимой в метельном тумане автобусной остановке, хлюпала, ёжилась, гладила ледяные бусины в кармане пальто, и мне было холодно и хорошо.